А на палубе буксирного судна, в носовой части, стояла лебедка с машинным приводом. Коновалов ясно различил контуры барабана, на который метр за метром наматывалась подрагивающая над бурунами стальная нить.
Выходит, «Енисею» не хватало для проводки каравана своих сил (да и самоходки тоже машин не останавливали), и он помогал себе, подтягиваясь вверх по канату. Подобные буксиры, вспомнил Коновалов, имеют специальное название: туеры. Они применяются на реках с очень быстрым течением. В СССР тяга с помощью туера сохранилась лишь на Енисее — точнее, здесь, на Казачинском пороге.
— Ничего себе порожек!
Коновалов вернулся по берегу к дому путевого мастера. Лазарев уже поджидал его.
— Не раздумали?
Нет, он не раздумал, но… Но по странной ассоциации ему вспомнился цирк — дрессировщики диких зверей. Есть у них такой коронный номер, когда они кладут в пасть льву собственную голову. Вот что-то вроде этого собирается сейчас проделать и он, с той лишь разницей, что циркачи имеют дело с более или менее прирученными животными (да и то известно немало трагических развязок), а тут «зверь», не знающий никаких сдерживающих начал.
Нет, он не раздумал и в душе не чувствовал страха — иначе он не позволил бы себе и в воду войти, — а только где-то в подсознании билась мысль, что сегодняшний эксперимент, строго говоря, и не нужен. Не нужен, ибо до приезда сюда, на Казачинский порог, Коновалов уже померился силой с Енисеем во многих его коварных местах: проплывал через водовороты у бывшего известкового завода под Красноярском, у Шелонина и Тельского быков, трижды повторил заплыв на Подъеминском перекате.
Занятый мыслями, Коновалов и не заметил, как они с Лазаревым оказались в большой дюралевой лодке, снабженной мощным мотором. Не обратил он внимания и на «болельщиков», пока Лазарев, заводя двигатель, не проворчал:
— Вот чертово юбочное радио: кажись, никому и не говорил о вашей затее, а уже все село знает!
Коновалов проследил за его взглядом: на береговых скалах, ближе к основному гребню, лепились человеческие фигурки. И были там далеко не одни ребятишки.
Да и на палубе туера, который, проведя караван барж, стоял теперь на якоре, также толпились любопытные.
Лодка, задрав нос, легко вынесла их с Лазаревым на стрежень. Коновалову же, коль скоро он решился положить голову в пасть, а не рядом с пастью, надо в самый водокрут, в пучину, в пекло в самое, а это метрах в ста левее стрежня. Лазарев туда не полезет, да и не к чему его тянуть: нельзя рисковать чужой жизнью, пусть идет стрежнем, тут все же спокойнее.
Коновалов разделся, натянул на голову резиновую шапочку, заправил под нее дужки очков — так они держались надежнее.
— При очках и поплывете?
Коновалов скорее прочитал по губам, нежели расслышал из-за шума водоворота вопрос путевого мастера, внимательно наблюдавшего за своим пассажиром и, кажется, не терявшего надежды, что в последнюю минуту здравый смысл возьмет верх.
— Без очков я… того, — крикнул в ответ Коновалов. — Близорукость…
И, повернувшись лицом к порогу, перевалился через борт.
Мгновенный озноб стянул кожу: даже сейчас, в середине июля, вода в Енисее была холодной. Коновалов с силой развел руки и, стараясь держать голову над водой, чтобы не потерять ориентировки, поплыл брассом наискосок от стрежня, к первому водоворотному редуту. Лазарев что-то крикнул вслед, но Коновалов не расслышал, а оборачиваться не стал — не захотел сбивать сразу установившееся дыхание.
Он проплыл совсем немного, метров, может быть, десять — двенадцать, когда почувствовал, как глаза застелила мутная пелена: запотели очки. Пришлось опустить лицо в воду, омыть стекла. Однако очень скоро они запотели опять, и вновь пришлось окунуть голову и омыть их. Так стало повторяться через каждые пятнадцать — двадцать секунд.
Но вот — первые буруны, и тотчас, как уже было с ним на Подъеминском перекате, потерялось привычное ощущение воды: стремительные, перемешанные в невероятном хаосе струи подхватили, сделали тело его невесомым и неуправляемым, и хотя Коновалов продолжал усиленно работать руками и ногами, это не определяло его движения, он теперь находился во власти бурлящего потока. Поток со звериным ревом пронес его через первую цепь бурунов и тут, собрав воедино всю невероятную мощь реки, внезапно швырнул тело своего добровольного пленника в разверзшуюся бездну; здесь ему бы и конец, если бы со дна бездны, как показалось Коновалову, не вздыбилась вдруг спина гигантского дракона — она круто выгнулась, живая, упругая. Коновалов стал карабкаться по ней, стал карабкаться и наконец выбрался, совсем выбрался уже, как дотоле упругая драконова спина неожиданно обмякла, и он потерял опору. В тот же миг обозленный непокорством пленника Енисей ударил его наотмашь по лицу, сбил, опрокинул обратно в грохочущую бездну и, чтоб он больше и не пытался выкарабкаться, обрушил на него многотонную тяжесть своих вод. Мгновенная тишина ударила по ушам — ударила, но не оглушила, потому что он внезапно услышал знакомый голос: