И все же не раз появлялась малодушная мысль – поверить Антону! Ведь во многом он прав! Слабенько выгляжу я рядом с ней да и все ей прощаю! А с женщинами так нельзя. С ними нужно тверже! Они не понимают такого, считая за слабость, они привыкли подчиняться силе, а не уговорам, – хозяину! – а не тому, кто поклоняется им, уважает их человеческую, а не только женскую суть! Пусть грубо, но – по-хозяйски, беря всю ответственность на себя, а им оставляя лишь подчинение – вот к чему привыкли они, пусть не все, но многие, слишком многие из них, их к этому приучают! К подчинению деспоту и тирану и к поклонению им! «Идя к женщине, не забудь захватить с собой плетку»…
Неужели, неужели, неужели…
Да, я знал это, знал, увы, но не мог, не хотел принять! Передышку, передышку хотя бы… Разрядку, разрядку… Нет, нет, надо держаться, держаться изо всех сил, быть верным себе, не подчиняться и природе даже! – алчущему, сгорающему от неутоленного желания телу…
Да, тяжело было тогда. Тяжело. Не даром, не даром потом проходил свои «сексуальные университеты» упорно. Сам проходил – на собственный страх и риск, никто не помогал, никто, спасибо, что хоть не мешали…
Когда же пришел тогда вечером к Сашке, соседу, спасаясь – хоть с кем-то поговорить! поделиться хоть с кем-то! – с трудом ходил в его комнате, как под водой на большой глубине, как под землей, казалось, на меня давил потолок, он придавливал к полу, нелегко было даже просто вздохнуть – Сашка живет в полуподвале, и вся масса дома, казалось, навалилась на мои плечи, – мне хотелось выйти в окно, но окно у них зарешечено, и там темень… Я говорил что-то Сашке сумбурно, не переставая, объяснял что-то, даже невозможно вспомнить, что именно, сумбур какой-то, задыхаясь говорил и бессвязно. И страшно было, что Сашка не поймет меня – а он и не понимал, – и еще казалось, что не выдержу этой тяжести дома и всего, всего! – но не мог остановиться – сумасшествие, истинное сумасшествие! – и слова лились неудержимым потоком, и ушел я от Сашки заполночь, совершенно раздавленный, стыдящийся самого себя, ненормальный. А ложась спать, устроил «сеанс телепатии».
Лора, Лора, твердил я, словно в бреду, Лора, я люблю тебя, позвони, позвони сейчас же, ну, ну, ну, я жду, слышишь, пожалуйста, ты же помнишь мой телефон, он у тебя записан, ну, ну, встань, иди к автомату, опускай монету, ну!… Я жду, Лора, пожалуйста, я же люблю тебя… Ну не получилось по-настоящему сразу, но ведь получится, получится еще как. Нельзя же ведь так…
Глупости, да, понимаю. Но кто может похвастаться, что… Засыпая, как об избавлении мечтал я о сне – пусть животном, пусть стыдном – любом! любом! – лишь бы разрешившимся чем-то, облегчившим, – но опять спал в кошмаре, сны были болезненны, неопределенны, неспокойны, и они не разрешились ничем.
Встал утром с больной головой, с тяжестью во всем теле, обрезал и отвез карточки в сад, совершая перед самим собой подвиг, а в столовой с трудом мог есть: руки дрожали.
Был понедельник, рабочий день, и в середине дня я позвонил ей.
Голос ее, родной голос причинил новую боль – мягкий, бархатный, невыносимо женственный, но и новый какой-то опять. Не суровый, но независимый. Отстраненный. Чужой.
Она сказала, что сейчас не может, а когда сможет, позвонит лучше сама, на что я ответил, что меня, будто бы, трудно застать – с ужасом представил, как ждал бы ее звонка! – и лучше я будут звонить сам. Если, конечно, она хочет.
– Да, – сказала она с легкостью. – Звони, конечно. У меня ангина сейчас, горло болит. Ты позвони послезавтра, ладно?