– Что он машину угнал в пьяном виде – это недоразумение, вы считаете? Но ведь так оно и было! Вы его жалеете? Если он пошел по пути исправления, как вы говорите, так надо было втройне быть осторожным. Ни дыхнуть! А он что? Он вам сказал, что перед этим с дружками выпивал?
– Сказал. Но ведь так уж получилось, упросили его – в честь первой зарплаты… У него и в мыслях не было, что до такого дойдет…
Анна Николаевна так и вскинулась:
– Слушайте, вот если вы не хотите выпивать, вас можно заставить? А? Вот вам, допустим, нельзя пить, так? Никак нельзя! Можно при этом условии вас напоить и причем до такого состояния, чтобы вы ничего не помнили? Да он врет, что ничего не помнил, врет! Скажите, как это можно в невменяемом состоянии достать ключ, открыть дверь машины, сесть, включить зажигание, поехать, а? А за чем он поехал, вы знаете? Он за баллоном поехал, который у него был спрятан в другом дворе, я же это выяснила! У них не хватило, понимаете? Вот он за ним и поехал, а дружки его пока покупателя искали!
– То есть, за каким баллоном? – не понял я.
– Хорошо, я вам объясню. Вы знаете, за что у него вторая судимость была? За кражу баллонов. Так вот он по старой памяти и решил… Этот баллон у него уже лежал спрятанный! Он его еще раньше украл и припрятал. В трезвом виде. На всякий случай. Поняли? Заметьте – сознательно. А в пьяном виде за ним поехал. Им не хватило, они и решили баллон продать. Вот и вся картина. А вы – нечаянно!
Это была новость. Силаков не сказал про баллон, который он заранее припрятал. Это была неприятная новость. Я молчал.
– Зря вы им верите, товарищ, – продолжала тем временем Бекасова. – Я вообще-то вас понимаю. Я бы тоже рада им верить, так ведь и жить легче, с верой во всех людей! Да нельзя. Ничего не поделаешь! Есть и такие, в которых верить нельзя, к сожалению. И тут уж ничего не изменишь. Обычай такой у них первую получку обмывать, верно. Ну и что же, что обычай? Не до обычая должно бы уж. Ведь две судимости у него! Да, на все у них всегда причины найдутся и оправдания, это уж я изучила, будьте уверены. То обычай, то еще что-нибудь – праздник, например, случай какой-то особенный, то кто-то очень попросил или пригрозил – они всегда вам объяснят, оправдаются. А сами они, конечно же, не виноваты никогда! Никогда не виноваты ни в чем! Другие, но не они. Я за свои восемь лет такого здесь насмотрелась…
Анна Николаевна помолчала. Потом посмотрела на меня и улыбнулась.
– Я понимаю ваши благородные чувства, – продолжала она. – Я вижу: вы хотите помочь. Правильно. В принципе я вас понимаю. В принципе! Но зачем они врут? Они же без конца врут, вот что самое грустное. Врут и жалуются, когда припрет! А уж если к нам сюда попадут, так тем более. Тут им бы только вывернуться. Тут у них такая изобретательность появляется! Вот и Силаков ваш. Пошел по пути исправления, говорите? Хорошенький путь! Восемнадцати нет, а уже третья судимость, вы только подумайте! Неужели все три случайно, а? Что же дальше-то будет с таким? Если он сам себе не хозяин…
Анна Николаевна опять помолчала. Молчал и я. Только хорошо понимал уже, что припрятанный заранее баллон осложняет дело – умысел получается, и за эту жалкую глупость Силаков, скорее всего, и получит не один год колонии. Глупость какая-то опять. Всего один баллон. И – судьба молодого парня… Сколько таких баллонов губится от безалаберности, тупости, бесхозяйственности властей. А тут… И все-таки что-то неприятное во всем этом. Правильно сказала Анна Николаевна: если сам себе не хозяин…
– Не так все просто, дорогой товарищ, одной гуманностью дела не решишь, – продолжала она теперь спокойно. – Смотрите, сколько у нас всякого предпринимается: и шефство, и на поруки, и условно-досрочное, и воспитатели-наставники по месту работы! Государство идет навстречу! Кое-кто исправляется, верно. Кто хочет. А Силаков ваш… желания нет! Его собственного желания нет, в этом все дело! Страх есть, испуг. Может быть даже и раскаяние иногда. Бывает… А вот желания быть человеком нет – самого главного нет! А если этого нет, то хоть кол на голове теши – ничего не поделаешь, ничего не исправишь! Да и слишком далеко зашло уже у Силакова: семнадцать с половиной лет парню, а третья судимость! И разве ему навстречу не шли? Шли, может быть даже слишком шли, в том-то и дело! Он и привык. Нет уж, когда нужно – мы наказываем. И правильно! Гуманность иной раз гораздо больше во вред, чем строгость. Тут, если уж разбираться по-настоящему, то получается, что мы Силакова как раз гуманностью и погубили. Вот так.
Анна Николаевна, не глядя на меня, достала из ящика стола сигареты, спички. Закурила.