— Подумал я, уважаемые граждане, роман написать. И представьте себе, написал. Все, что было дальше, можно упустить, однако конец этой истории мне запомнился. Прочел мой роман редактор, перстом строгим лоб поскоблил и говорит: «Роман и в самом деле читать можно. Только вот беда. Героев много. Я, братец, в этой ярмарке совсем запутался. Сократить тебе героев нужно. Раза в три сократить».
Я в амбицию.
— Простите, — говорю, — а как же у Толстого Льва Николаевича.
— У Толстого, братец, хорошо. А у тебя плохо. Сократи, не упорствуй.
Что делать? Беру роман и начинаю своих героев натурально вычеркивать. Дней через десять приношу.
Вот, говорю, — сократил…
Полистал редактор труд окаянный и начинает ахать.
— Да ты в своем уме. Ты не тех сократил. Не валяй дурака. Этих восстанови, ну, а прочих, которых пожалел, сократи.
Я уж и главному про вычеркнутых рассказал.
— Восстанови, не упорствуй.
Мораль: один ум — хорошо, три — хуже. Берегите героев, братцы. Они — наш нравственный капитал.
Конечно, о Сергее возможно рассказать позже или вообще не рассказывать. Но тогда все, что было, перестанет существовать как случившееся однажды и в самом деле.
Сергей. Для каждого из нас он был человеком на расстоянии. Удивительная способность сохранять дистанцию. В Сергее сочетается несочетаемое. Его высокомерие было настолько явным, словно он носил его на вытянутых руках, прямо перед собой. Получалось так, что сначала люди сталкивались с его высокомерием, а уже затем замечали самого Сергея. Он был душой компании, а точнее, он мог быть душой компании. Сергей играл на гитаре. Мое музыкальное образование оставляет желать лучшего. Понимающие люди, я был тому свидетель, жмурились от удовольствия и бормотали:
— Как же хорошо. Нет, вы только послушайте.
В самом деле, стоило Сережке взять гитару — и нет Сережкиных пороков. Девчонки без ума.
— Сереженька, еще одну.
— Устал, баста…
— Ну, Сереженька, ну, миленький, что-нибудь такое, чтоб душу…
Сережа вскидывает гриф гитары, делает какой-то фантастический перебор и, аккуратно положив свои пушистые ресницы таким образом, что тень от них закрывает добрую половину лица, уступает. Глаз не видно, их блеск только угадывается. И голоса не слышно, будто бы поет кто-то далеко-далеко, а сюда лишь доносится эхо. Кругом все цепенеет от восторга, а Сережка только этого и ждет. Сейчас он резанет по тишине с такой силой и откровением, что комната, люди в ней, дым табачный, стулья, кровати и прочая утварь разом вздрогнут и пойдут куралесить под взвинченную мелодию цыганщины.
А мы? Что мы? Мы тоже люди, сбиваемся в душный круг и крякаем от удовольствия.
— Давай, Сережа! Вали, Сережа!
«Цыганка молодая, где ночь ты провела…»
И все-таки Сережка — человек в себе. Мы уже вон сколько знакомы. А знаем всего ничего. Жил на Урале, там и школу кончил. Год или два ходил с геологами. И вот теперь здесь. Негусто. Как жил, какая экспедиция, почему здесь. Вон сколько вопросов. Каждого из нас что-то привело на эту стройку. Меня и Сашку — романтика. Банально, но справедливо. Димка не знал куда себя деть и вот приехал. Николая — мечта. Быть строителем можно где угодно. Дорога не заказана. Николай отрубил — нет. Только здесь. Когда я спросил об этом Сережку, он сощурился, потер переносицу и вдруг сказал:
— А почему бы нет?
Странная формула.
У Сережки есть родичи. Открытие немаловажное. Живут они в Свердловске. Отца у Сережки нет, есть отчим. Человек, судя по всему, состоятельный. Каждый месяц Тельпугову приходит денежный перевод. Добрую неделю извещение валяется на комендантском столе. Кто ни пройдет, все интересуются. На день по три раза Сережке напоминают:
— Тельпугов, тебе перевод. Пляши.
Но Сережка почему-то не пляшет. Он спускается вниз и смахивает извещение в ящик стола. «Так лучше», — говорит Сережка и уходит заниматься своими делами. Проходит еще неделя.