Обжалованию не подлежит

— Где вы были в субботу ночью? — Зафар перешел на «вы».

— Не знаю. Где-нибудь валялся.

— Вы были пьяны?

— Я не бываю трезвым.

— Никогда?

— За исключением вот таких случаев.

— Почему вы пьете?

— Потому, что мои так называемые коллеги не дают мне ходу. Захватили всю власть в свои руки и делают, что хотят. Я не могу видеть их тупые морды. Между прочим, я не один. Нас много таких. Униженных и оскорбленных. Я еще и поэт. Не верите? Не надо. Другие верят.

— Те, что финансируют ваше существование?

— Никто не финансирует меня.

— На какие же средства вы живете?

— Продаю стихи.

— Кому?

— Кому придется.

— У нас есть частные издательства?

— Это как хотите, так и понимайте.

Голиков не принимал участия в разговоре. Порой ему хотелось встать и выйти из комнаты, зайти в дежурную комнату к Лазизу, поболтать с ним о каких-нибудь пустяках.

Депринцев облизывал белым языком сухие потрескавшиеся губы, с жадностью посматривал на стакан с водой, то и дело вытирал грязным платком вспотевшее лицо. Затем схватил стакан, опрокинул трясущимися руками в рот, облегченно вздохнул.

— Давайте, Депринцев, поговорим, как мужчина с мужчиной.

— Давайте, начальник.

— В субботу ночью вы были в колхозе «Ударник».

— Допустим.

— В субботу ночью один человек вручил вам приличную сумму денег.

— Та-ак.

— В субботу ночью этот человек убил сторожа Каримова.

— В-вот.

— В субботу ночью этот человек ограбил колхозную кассу.

— Интересно.

— Скажите, какие обязанности выполняли вы в это время?

— Вы берете меня на мушку?

— Бросьте, Депринцев, вы же умный человек... Не разочаровывайте меня. Кто этот человек?

— Роберт...

— Степанян? Спасибо. Какие обязанности вы выполняли?

— Так. Никаких. Бродил по колхозу. Задирался. Пил.

— Кто был с Робертом Степаняном?

— Наверное, брат.

— Почему — наверное?

— Похож на него.

— Вы все сказали?

— Все.

— Мы нашли у вас сто рублей.

— Так мало? — удивленно протянул Депринцев. — Неужели я за два дня размотал полтыщи? Странно.

— Подумайте.

Депринцев откинулся на спинку стула, долго морщил лоб, глядя перед собой, шептал что-то, два раза приподнимался и снова садился.

— Я больше ста рублей не мог потратить.

— У вас было пятьсот рублей?

— Да.

— Может быть, потеряли?

— Исключено.

— Значит, кто-то вытащил?

Депринцев метнулся к Зафару:

— Роберт?

— Или Аршавер?

— Нет, он... Сволочь! Он! Не сомневайтесь! Он все жилы вытянул у меня. Теперь здесь покоя не дает. Избавьте меня от него. Я, понимаете, хотел начать другую жизнь, да во-от не вышло. Снова запутался. Я ведь любил Катю. Вот какие стихи написал ей ко дню рождения.

Я любил тебя, может быть, разно,
может быть, иногда презирал —
вел себя до того безобразно,
что по году покоя не знал.

Без стука вошел Азимов. Он с порога хотел что-то сказать, однако промолчал, взглянув на Зафара. Зафар подался вперед над столом, приложив палец к губам.

Голиков, кажется, не заметил Азимова. У него было строгое нахмуренное лицо. Он положил руки на колени.

Депринцев читал:

С днем рожденья, мой друг!
С днем рожденья!
Много горя тебе причиня,
я с большим беспокойным волненьем
поздравляю сегодня тебя.

Долго никто не нарушал тишины. Получилось так, что Депринцев, сам того не зная, прочел стихотворение тем, кого любовь не баловала в жизни. Азимов сказал:

— Как же это ты, Анатолий, поднял руку на человека? Ты — все-таки поэт!

Депринцев медленно повернул голову к Азимову.

— Что?

— Ты ранил товарища Голикова.

— Сергея? — испуганно отшатнулся Депринцев к стене. — Нет! Не я. Верьте мне, верьте!

— Кто? — одними губами спросил Зафар.

— Не знаю. Может быть, он?

— Роберт?

— Да.

— Почему ты так думаешь?

Депринцев пожал плечами.

— Ладно. Иди в дежурную комнату. Отдохни. Я позову тебя.

30

В кабинет ворвался яркий луч света, лег широкой полосой на стол, запутался в стекле. Зафар оглянулся — в окне голубело небо. Тучи стояли низко, у самого горизонта, сдавленные с двух сторон высокими зданиями.

— Я пойду тоже.

— Хорошо.

Голиков не простился, возможно, собирался еще зайти.