Вспомните Древний Рим: императорская власть покончила с республиканским строем…
— Ясно. Сейчас вы расскажете, как Калигула въехал в сенат верхом на лошади. Но не забывайте, что императорский Рим — более поздняя эпоха, эпоха разложения рабовладельческого общества.
— Правильно. Но обратили ли вы внимание, читатель, что у нас царь Аргантоний разговаривает с придворными не на тартесском, то есть не на иберийском, а на каком-то другом языке?
— Да, это подметил Горгий.
— Ну так вот. Существует мнение, что правители Тартесса были пришлыми элементами, чуждыми коренному иберийскому населению. Мифологическая традиция называет тартесских царей сынами Океана.
— Вы хотите сказать, они были выходцами из Атлантиды?
— Во всяком случае, в этом нет ничего невероятного.
Давайте поверим в существование Атлантиды, и тогда следует признать, что ее царства находились на сравнительно высокой ступени развития — это тоже мифологическая традиция. Быть может, атланты как раз и находились на ступени разложения рабовладельческого общества. И вот, когда погибло последнее из этих царств, уцелевшие от катастрофы сыны Океана…
— Принесли в Тартесс свои порядки?
— Может быть. Существует много легенд о пришлых учителях древних народов. Но учителя могли быть разные, а Тартесс весь окутан туманом легенд.
6. СУД НАД ПОЭТОМ НИРУЛОМ
Людской поток вливался в каменную палату судилища. Шли бородачи ремесленники, юркие базарные торговцы, хриплоголосые матросы с тартесских кораблей. Шмыгали в толпе бродяги-оборванцы вороватого вида, прислушивались к разговорам, на них посматривали подозрительно; кого-то невзначай стукнули здоровенным кулаком по голове, он завопил во всю глотку.
Просторное судилище быстро наполнялось. Простой люд теснился в отведенной для него части палаты за нешироким бассейном. Стояли плотно, бок к боку, вытягивали шеи, пытаясь разглядеть жреца Укруфа, судью, доверенного человека самого Павлидия. Про Укруфа в Тартессе говорили, что он помнит наизусть все шесть тысяч законов, не пьет вина и никогда но имел женщины.
Тощий, с ввалившимися щеками, с головы до ног в черном, сидел он в высоком кресле. Не было на Укруфе украшений, и даже сандалии его из потрескавшейся кожи не имели серебряных пряжек, точно это были сандалии не высокорожденного, а какого-нибудь полунищего цаплелова.
Над ним на возвышении пестрела яркими одеждами, посверкивала серебром знать. В первом ряду сидел Сапроний — голова надменно вздернута, руки уперты в жирные бока.
Укруф словно очнулся от дремоты — слабо махнул рукой. Тотчас трое стражников ввели из особых дверей в палату молодого человека. У него было бледное, заостренное книзу лицо, беспокойно бегающие глаза, копна жестких светлых волос. Стражники подтолкнули его, и он стал перед креслом Укруфа, выпростал руки из нарядного сине-белого гиматия, крепко провел ладонями по вискам, будто хотел вдавить их в лоб.
У жреца Укруфа голос был по-женски высок.
— Бог богов Нетон да поможет мне совершить правосудие, — произнес он нараспев вступительный стих. — Кто посягнет на величье Тартесса, иль усомнится в Сущности Сути, иль по-иному ущерб причинит государству, — будет сурово и скоро наказан согласно закону, все же именье злодея отпишут в казну, в Накопленье. — Он перевел дыхание и пропел на самой высокой ноте: — Суть же основ, как изрек Ослепительный, царь Аргантоний, да пребудет вечно…
— …В голубом серебре! — грянул нестройный хор.
И начался суд.
— Как твое имя? — вопросил Укруф.
— Я Нирул… сын медника Нистрака и жены его Криулы, — ответил подсудимый, пальцы его дрожали и бегали по складкам гиматия.
— Ты светловолос, — бесстрастно продолжал Укруф, — и в обличье твоем есть инородное. Достаточно ли чиста твоя кровь?
— Я тартессит! — поспешно выкрикнул Нирул.
Укруф покачал головой.
— Меня ты не проведешь. Пришла ли сюда твоя мать?
— Да… — раздался испуганный голос. Из толпы горожан выступила вперед, к краю бассейна, пожилая сутулая женщина в стареньком пеплосе. — Я здесь, блиста… фу… светящий…
— Сверкающий, — терпеливо поправил Укруф. — Скажи, Криула, кто были твои отец и мать по крови?
— По крови?… Да откуда ж я знаю, сияю… фу… сверкающийся… Отец возчиком был при руднике. Возил слитки… Приедет, бывало, в город, весь в пыли, возьмет меня двумя пальцами за нос и говорит…
— Помолчи, женщина. — Судья перевел холодный взгляд на Нирула. — Как известно, — продолжал он, — я хорошо разбираюсь в таких вещах, как чистота крови. Я по сомневаюсь, что у тебя в роду был цильбицен или, напротив, цильбиценка.
— Да нет же, сверкающий Укруф, — нервно возразил Нирул. — Я чистокровный тартессит, уверяю тебя…
Тут из толпы раздался громыхающий бас:
— Эх, лучше уж не обманывать! Уж лучше все как есть… Мать у меня, точно ты сказал, сверкающий, цильбиценка была. Отец в стражниках служил на западной границе, а там эти кочевали, цильбицены, ну он, значит, и спутался с одной…
Укруф подслеповато смотрел на говорившего — коренастого ремесленника с рыжеватым клином бороды.
Я не разрешал тебе говорить, — сказал он строго, — но раз уж ты начал, то продолжай. Ты отец Нирула?
— Да, Нистрак я, медник… Я к чему это? Не годится, думаю, сверкающего обманывать, уж лучше, думаю, все как есть…
— Но ты никогда не говорил мне об этом, отец! — вскричал Нирул.
— Не говорил, точно… Чего уж тут хорошего — с цильбиценами кровь мешать, я законы знаю… Но раз такое дело, не годится, думаю, обманывать высокородных. Я никогда не сомневался, и про эту… Сущность… все как есть знаю. Я наш!
— Похвально, — сказал Укруф. — Похвально, Нистрак. Чистосердечное признание отчасти искупает тяжкий изъян твоего происхождения. Можешь вернуться на место. — Он снова обратился к Нирулу, и тот перевел растерянный взгляд с отца на судью. — Доказано, Нирул, что ты не совсем чист по крови. Пойдем дальше. Ты сам признал, что ты сын медника. Почему ты не стал работать в отцовской мастерской?
— Я… я сызмальства писал стихи. А это занятие ничем не хуже иных…
— Рассуждаешь, — неодобрительно заметил Укруф. — Стихотворство не всем дозволено. Где ты выучился стихотворству?
В глазах Нирула зажглись гордые огоньки.
— До сих пор я полагал, что стихотворство — дар богов и не нуждается в дозволении. Я не могу не писать стихов — так же, как не могу не дышать. Мои стихи заметил сам сверкающий Сапроний, и он напутствовал меня…
— Ты ввел меня в заблуждение! — звучным голосом объявил Сапроний, привстав с сиденья и упершись руками в барьер. — Да если б я знал, что в твоих жилах течет презренная цильбиценская кровь, я бы велел рабам отлупить тебя бычьими плетьми, а стихи твои выбросил бы в яму для отбросов!
Нирул сник. Он опустил светловолосую голову, зябко повел плечами.
— Говорил я ему, — прогромыхал Нистрак, — говорил: брось писанину, не нашего ума это дело… Старшие его братья работают со мной но медному ремеслу, не суются куда не надо… А этот… Вон, разоделся. Одежду ему пеструю подавай и сладкую еду… Умничает все…
— Тебе не следует говорить без дозволения, — сказал Укруф, — но объясняешь ты правильно. Что станется с Тартессом, если все сыновья медников, пренебрегая своим ремеслом, начнут строчить стихи? Кто, я спрашиваю, станет к горнам? Уж не блистательные ли?
— Го-го-го-о! — грубый хохот прокатился по толпе горожан. — Блистательные — к горнам! Умо-ора!
Укруф выждал, пока прекратится смех, и торжественно продолжал:
— Как видите, смешна даже мысль о подобной нелепости. Прислушайся, Нирул, к здоровому смеху своих сограждан, и ты поймешь, сколь тщетны и преступны твои потуги расшатать Великое Неизменяемое Установление.
— Я не расшатывал! — возразил Нирул, побледнев. — Наоборот, я в своих стихах воспевал Неизменяемость…
— Ты воспевал, — иронически отозвался Укруф. Рука его нырнула в складки черного одеяния и извлекла лист пергамента. — Посмотрим, как ты воспевал. — Он отдалил пергамент от глаз. — Вот. В конце одной строки «Арган», а в начале следующей — «тоний». Страшно вымолвить, но ты раздвоил великое имя царя Тартесса.