Отражала она на Балто-Черноморском рубеже и куда как более жестокие «натиски на восток», раз за разом твёрдостью своего сопротивления отвечая пушкинским строкам: «Иль нам с Европой спорить ново?/Иль русский от побед отвык?»
Что не отвык, в последний — и на сей раз всемирно-значимым образом — подтвердила Великая Отечественная война, когда сам этот рубеж получил зримое воплощение в гигантской, буквально протянувшейся «от моря до моря» линии фронта. Ялта и Потсдам закрепили полное доминирование нашей страны на Балто-Черноморской дуге, окончательно же оно было подтверждено в 1975 году Заключительным актом Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе (Хельсинки), согласно которому итоги Второй мировой войны не могли подлежать никакому пересмотру. До конца XX века оставалось 25 лет, и вряд ли подавляющему большинству граждан не только СССР могло прийти в голову, что уже в начале последнего его десятилетия рубеж безопасности России отодвинется под Псков и Смоленск на северо-западе, а на юго-западе — под Брянск и Курск. Стремительно и единовременно оказались утрачены итоги не только Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., но и Отечественной войны 1812 г., а также и русско-шведской войны 1711 г., — и почти все плоды русско-турецких войн второй половины XVIII века. Войн, которые, по оценке одного из ведущих востоковедов второй половины минувшего столетия англичанина Бернарда Льюиса, «привели к решительному перелому в соотношении сил не только между двумя империями, но и между двумя цивилизациями» (Б. Льюис. Ислам и Запад. М., 2003. С. 39). Отступление России на этом забытом рубеже вновь переменило такое соотношение, причём в условиях, когда новый характер вооружений, военных коммуникаций, глобальных экономических связей вообще не позволяет говорить о возможности удержания южного рубежа, сдавая западный.
Новый и на сей раз прямо противоположный тому, о котором говорит Б. Льюис применительно к эпохе русско-турецких войн конца XVIII столетия, «решительный перелом» на западе исторической России фактически, с разницей всего лишь в пару лет, совпал с утратой всех позиций, созданных нашей страной в Восточной Европе после Второй мировой войны. Что, видимо, в немалой мере и объясняет повышенную склонность ряда российских историков и политологов, не говоря уже о публицистах, объяснять и то, и другое одними и теми же причинами — точнее же, одной, словно бы вовсе и не требующей комментариев, причиной: давлением Запада. Причины другого, не внешнего, а внутреннего порядка до сих пор остаются за пределами внимания большинства пишущих на эту тему, так что тезис о невыносимом давлении Запада, будто бы и вынудившем Россию в мгновение ока и на всей протяжённости «дуги» отступить на западном рубеже, стал уже своего рода аксиомой. Межу тем при более внимательном и непредвзятом рассмотрении всей картины событий того времени нетрудно заметить грубые, не выдерживающие никакой проверки фактами изъяны подобного суждения по аналогии. Да и о самой аналогии в данном случае можно говорить лишь достаточно условно.
В том, что Запад будет «давить» по вопросу о Восточной Европе, и давить тем сильнее, чем податливее будет вести себя СССР, не было ничего неожиданного: ведь буквально с 1945 года вопрос о «преодолении Ялты и Потсдама», открыто ставился нашими недавними союзниками по антигитлеровской коалиции. Исключением не был, вопреки довольно широко распространённому у нас заблуждению, и Рузвельт. Так, например, автор фундаментального труда «Циклы американской истории» Артур Шлезингер-младший ещё в середине 80-х годов минувшего века, то есть тогда, когда крушение СССР, во всяком случае, в обозримом будущем, представлялось чем-то фантастическим и немыслимым, писал: «Рузвельт считал, что ни одна администрация не смогла бы удержаться у власти, если бы она не попыталась сделать всё, исключая военные действия, чтобы спасти Восточную Европу. А это был величайший американский политик нашего столетия» (М., Прогресс, 1992, с. 261).