— Чего мне в нем? Велико дело — лесопилка! — недовольным тоном отвечал несчастный буржуй. — Там у меня приставлен дядя, человек старого закала, железный… Уж этот не даст маху, а приезжай я, вмешайся, все знают, что я добр, полезут с жалобами да просьбами, не выпутаешься! У того палец оторвало — пенсию ему! Того обочли — жалуется… И — да тут тьма-тьмущая!.. Давай им пенсию! Он спьяну сунет голову в машину, а я отвечай тут! "Ты, говорят, не станови к машине, когда она опасна!" А я почем знаю? Какая она там машина, у меня и понятия нет… Пускай там разбираются! Что я за судья?.. Пусть там по закону, как знают; там человек приставлен от меня, доверенный, вожжайтесь с ним, как знаете! Есть чего — лесопилка!
Спросил я его, женат ли он, есть ли у него дети; оказалось, что он женат, но что с женою не живет.
— Кабы если бы дети были, ну еще, может быть, жили бы. А то сами посудите, детей нет, ну какой же у меня интерес? Брюзжит за каждую малость: "Не ходи, да не пей, да сиди дома", и невесть что… А то так: "Возьми меня!" Куда? В "Эрмитаж", что ли, или к цыганам?.. Ну, так брюзжали, брюзжали оба, наконец говорит: "Коли ты так, так и я так же буду!" — "И сделай твою милость!" Отдал ей приданое; живи, матушка! Живет с кем-то! Я рад, хоть беспокойства от нее нет… Да и что толку-то? Все один чорт… Да фантазия-то стала пропадать! Скучно!.. Даже иной раз и жену вспомнишь.
Спросил я его и о том, отчего он, имея средства и ценз, не попробует развлечься общественной деятельностью. Но этот вопрос почти рассердил его.
— Это галдеть-то, горло драть в думе из-за щекатурки для тюремного здания? Да зачем мне? Подряд, что ли, надо? Так у меня лесопилка действует, какой же мне расчет на щекатурке-то мошенничать? Ну уж это… избави бог! И близко-то к ним не пойду…
И в конце концов вся наша беседа поздней ночью закончилась опять тем же:
— Главное, фантазия прекращается, вот что горько-то! Из-за чего же жить-то?.. Позвольте вас спросить?..
-
На другой день, часу в одиннадцатом утра, пароход остановился у небольшого южно-русского городка, где мне следовало продолжать путь по железной дороге. Справившись на пристани о времени отхода поезда, я был неприятно удивлен, когда узнал, что поезд уходит поздно вечером. Волей-неволей приходилось ехать в гостиницу и брать номер. Я уехал с парохода, когда несчастный страдалец увядающей фантазии спал, обернувшись лицом к стене. Его не будили, пароход стоял около городка долго.
Извозчик привез меня в небольшую гостиницу. В больших, просторных сенях, с буфетом у задней стены, я нашел хозяина, человека российского происхождения. Коренастый, широкобедрый, в белом парусинном пиджаке, он отвел мне номер тут же, внизу, по коридору, направлявшемуся влево от буфета. Гостиница была маленькая, номеров пять, шесть.
Долго я сидел в моем номере и безмолвно пил чай. Направо и налево из номера были двери в соседние номера; двери эти с одной стороны были заставлены комодом, с другой — кроватью.
Спустя некоторое время в номере слева отворилась дверь и послышались детские частые шаги и детские голоса.
— Учитесь здесь! — слышался голос хозяина. — Да не баловаться!
— Хорошо! — весело отвечали дети. — То-то!
Дверь хлопнула, хозяин ушел, дети остались.
— Ну, Вася, — послышался голос девочки, — учись… в самом деле, будет кривляться, не лазай на окошко… Ну, Вася!
— Сейчас!
— Ну, Вася, учись! Мне самой надо из географии готовить…
— Ну, давай!
— Ну, читай молитву утреннюю… Знаешь?
С шутками и понуканием, переходившим в смех и беготню, и с беготней, переходившей в просьбы со стороны девочки учиться и не шалить, началось, наконец, ученье, и Вася зачитал утреннюю молитву.
— Что значит: дьявольское поспешение? — спрашивала девочка строгим тоном учителя. — Тут сказано: "помоги мне во всякое время и во всякой вещи и избави мя от всякия мирския злыя вещи и дьявольского поспешения"… Что значит дьявольское поспешение?
— Дьявольское поспешение? — переспросил мальчик невнимательным тоном. — Это значит (он говорил, стуча равномерно в стену не то рукой, не то ногой), что дьявол поспешает…
— Ну вот ты опять начинаешь врать… Куда ему поспешать?
— Он поспешает соблазнять…
— Ну вот и глуп!
Смех, беготня и опять серьезная беседа.
— Не поспешает дьявол, — с чувством говорила девочка, — а нужно молить бога, чтобы он избавил нас от дьявольской помощи в злых делах… А "от всякия худыя вещи" — это значит, что с нами может в течение дня приключиться несчастие, болезнь, пожар, беда какая-нибудь…
— Дети! — опять послышался голос хозяина. — Варя, Андрюша! Идите в третий номер.
Дети шумно пробежали по коридору и очутились в номере, который был у меня справа, а в том номере, где они учились, послышались шаги взрослого человека и шопот его с хозяином.
Шептались они минут пять.
— Так можно? — спросил мужской голос, в котором я, к глубочайшему сожалению, узнал голос моего дряблого спутника.
— Да уж… будем стараться!
— Пожалуйста… Главное, поскорей!
— Сию минуту-с. Минут пятнадцать пройдет…
— Ну, валяйте! Да дайте пока пива хорошего…
— Сию минуту!
Дверь хлопнула, хозяин вышел, потом вошел. Хлопнула пробка, забулькало пиво.
— Так пожалуйста!
— Поехали, поехали-с!..
И в номере настала тишина.
— Ну, Вася, — послышалось справа, где были дети, — теперь вечернюю молитву!
Долго пискливый детский голосок девочки раздавался из-за соседней двери, долго она учила, "билась" с братишкой из-за молитвы "На сон грядущий"; долго в полнейшем молчании всей гостиницы шумел на моем столе маленький, кривобокий самоварчик, долго кряхтел мой пароходный сосед, подливая пива, как вдруг по пустынной улице (город полуеврейский, и была к тому же суббота) затрещали колеса извозчичьего экипажа и мимо моего окна пронеслась на извозчике какая-то молоденькая девушка, премилой наружности, в дешевеньком платочке на голове.
Извозчик сразу остановился у крыльца гостиницы.
— Кто приехал? — прерывая разговор о молитве, проворно проговорил мальчик и побежал куда-то.
— Не смотри в окно! Не твое дело! Вася, не высовывайся! — умоляюще закричала девочка.
А вслед за тем в номере с левой стороны послышалась суматоха, хлопнула дверь, послышалось много шагов и звонкий, свежий девичий голос и смех…
— Ну, снимай платок, пальто!.. Чего ты хочешь? Тебя как звать-то? — дребезжал голос пароходного соседа.
Надобно было тотчас уйти куда-нибудь.
Я вышел в коридор и натолкнулся на хозяина, который, весь в поту, запыхавшись и, видимо, торопясь из всех сил, тащил какой-то поднос с бутылками и тарелками.
— Как вам не стыдно позволять это в вашей гостинице? — сказал я. — Там ваши дети…
— Да как же не позволять-то? У меня дети. Помилуйте! Надо кормить, одевать, учить… А какие доходы? Город жидовский… Как же не позволять-то? В одно кредитное общество извольте-ка выручить… Да я их сейчас в сад выгоню… не беспокойтесь… А нельзя не дозволить… Кабы не номера, так….
На улице было скверно, пыльно, пустынно, неопрятно. Скверно, неопрятно было и у меня на душе. Этот звонкий девичий голосок, этот мальчик, этот отец, дозволяющий гадости ради "семейства и детей" и не имеющий времени за хлопотами подумать, что и у той девушки, которую он "представил", тоже есть родители, что и она такое же "дитя", как и его девочка, что даже голос и смех ее — почти детские, и, наконец, эта больная и дряблая, несчастная свинья, "дающая хлеб" хозяевам, этим извозчикам, этим девушкам с почти детским голосом и смехом, — какая во всем этом бесконечная тоска и мука!
А на минеральных водах мне опять пришлось встретиться с этим дряблым, несчастным и скверным типом, явившимся сюда во всевозможных видоизменениях. Говорить с ним прямо и подлинно — это значит прямо сказать ему, что он подл, гадок, что он кровопийца, что он язва, что всему его существованию имени нет на человеческом языке. Но говорить так — значит, во-первых, говорить правду, а во-вторых, — говорить правду о целом ряде таких общественных явлений, которые пользуются не только безнаказанностью, но, напротив, составляют именно обыденную, привычную, сегодняшнюю жизнь. "Буржуй" не просто только, с позволения сказать, животное, он — прочно установившиеся формы жизни, против которых мало моего отдельного, личного негодования и против которых я один ничего не сделаю ни с моими широкими взглядами, ни с моим высшим образованием, ни с моим негодованием на несправедливость. Вот и приходится каждому отдельному человеку молча переносить каждую отдельную буржуйную тварь со всеми ее буржуйными делами, терпеть эти дела, таить хорошее про себя, до тех пор, конечно, когда "отдельные" друг от друга ненавистники буржуйного течения перестанут быть отдельными или когда, быть может, само буржуйное течение не исчезнет в каком-нибудь случайном и сильном течении, так же неожиданно для себя, как неожиданно оно родилось на свет.