Быть может, мне стоило бы набросать план местности, взять широкое полотно и обозначить на нем улицы и дороги?
План местности довольно прост: Это равнина, не ограниченная ничем, кроме тонкой линии горизонта, где земля сходится с небом. Там вдали видны облака, или еще маленькие клубы тумана на голубом фоне, или черное, плотное подножие грозы, у которого пролегают белые линии или полосы, словно громадные водопады, и возникает впечатление, что слышишь рокот и гром, хотя грозовая колонна движется и разрастается совершенно беззвучно.
Эта земля никому не ставит на пути препятствий. Дороги тянутся прямо, как будто узкие каналы серого цвета прорезают равнину. Они влюблены в даль, эти дороги, и точка их исчезновения далеко на краю земли вызывает смущение в душе того, кто смотрит: как будто бы его кто-то нежно и чуть печально поцеловал.
Оттого, что проходящие по полям дороги многократно перекрещиваются, образуется узор из квадратов. И как по-разному они выглядят! Ближние кажутся прочно вклеенными в землю, углы у них совершенно прямые, линии — четкие. А те, что вдали, словно у них есть крылья, слегка приподнялись над землей, у них темно-синие, размытые края и сферическая форма: дома и деревья там будто плывут на кораблях, дрейфуют на вздыбленных льдинах, а еще дальше, совсем вдалеке, все связи между предметами уже теряются, сила тяжести перестает действовать, и участки ландшафта, обрывки луга и коричневые, мохнатые куски леса, разобщенные и поистине свободные, легко парят в пространстве, смыкаются, снова разъединяются — как клочки бумаги, на которой кто-то записал сны мира и своей жизни.
Посмотри в окно! — Вблизи, на переднем плане все явлено во плоти, пронизано смехом, озорством, мукой или болезнью — вот изогнулась ветка дерева, вот человек поднимает руку, клубится дым, мусорный ящик бесстыдно раскрывает свою пасть. Но отдаленные деревья, это сосны уже возвышаются как гордые мачты парусников: как будто бы пришла пора отплывать: прощай!
Я хотел бы установить несколько елок, парочку вязов, разбросать по равнине кусты, да еще три-четыре сарайчика-развалюхи.
Потом настает очередь одиночества, притащим сюда большущие, отливающие синевой ледяные глыбы одиночества.
Они плавятся, растворяются в тишине, пронзенной птичьими голосами: Так одиночество, древний поток, растекается по миру.
Всюду, где в ледниковый период континент покрывали огромные глетчеры, сохранились долины древних рек. Это протянувшиеся на многие километры мелкие низменности или впадины, по которым в свое время стекала талая вода.
Встречаются люди, с которых мир стекает как вода. У них души — непромокаемые, водонепроницаемые как глина, водоотталкивающие как нержавеющая сталь.
Имеется выражение: Этот человек чувствует себя как рыба в воде, или еще: Этот прошел огонь, воду и медные трубы, или: Он плавает как рыба. Большие щуки! — Спрашивается: такие люди относятся к классу хищников или нет?
Во всяком случае у них нет сердца, того, что называют сердцем — или в лучшем случае оно у них из камня, как у героя «ХОЛОДНОГО СЕРДЦА» — нехорошие люди: пошли они к черту!
Душою называют способность сердца заставить в нужный момент умолкнуть рассудок.
Терпимость и душевность исключают друг друга.
Бывают дни, когда здешняя местность выглядит как после всемирного потопа. Не потому, что все покрыто илом и тиной. Но вокруг вещей образуется какой-то налет незначительности, затвердевшая, высохшая корка. Вещи под этим жестким панцирем как будто остекленели, стали как мертвые, препарированные насекомые. И коллекция этих насекомых уже очень старая, посеревшая от старости, изъедена молью и жучком. У жука-оленя недостает усиков, не горит павлиний глаз, нет больше адмиральской перевязи! Нет души.
Ветви платана напоминают своей белизной отколотые куски меловой скалы. Вязы подметают небеса метлами своих ветвей. Даже кошка, обычно такая интеллигентная, сидит сегодня как бессмысленный комок плоти под водосточной трубой: Может, это просто чучело? Мумия, от которой идет застойный гнилой запах, запах тления!
В саду напротив только что срезали куст, у самой земли. Подрезанные ветви уставились вверх своими карими круглыми глазами — или же это обрубки рук и ног, уже тронутые тлением?
Людские беды разрастаются здесь так пышно и неуемно, как будто ничем не обусловленные, что только насмешка еще способна уменьшить боль: Вот мужчина, низко склонившийся над мусорным баком; Вот женщина ждет на автобусной остановке, измятое невыразительное лицо лоснится от привычной пошлости: вялое тело, плюшевые брюки, ярко накрашенные ногти. А вот еще мужчина: одет безупречно, галстук как на рекламе, вывернутые наружу ступни, одутловатое лицо, волосы, напоминающие парик, и слезящиеся глаза — и вот он идет вперед, по прямой, будто только что сотворен; только что выпущен из бездушной, бессильной руки Господа Бога.
И все же по вечерам, когда черные, неузнаваемые от бесцветности птицы садятся на верхние ветви деревьев и смотрят в глаза заходящего солнца, когда все вокруг овеяно доверчивой, даже какой-то верующей тишиной, когда светятся дороги, ведущие на Запад, вода в продолговатых водоемах покрывается рябью, и ночь тихонько пощелкивает в глубине кустарника, — тогда хочется думать, что все устроено как нельзя лучше.
Впрочем, сердцу сразу же возражает рассудок.
ADHOC к части II:
1. Я испытываю глубокую антипатию к бумагомаранию. И вместе с тем должен признать: я не знаю ничего более возвышающего, великолепного, прекрасного, чем — чем что?
Если попытаться дать «этому», этой одной написанной странице имя, то в голову сразу же приходит понятие, введенное Хоркгеймером: тоска по совершенно иному; или, говоря проще: Энтузиазм.
«Я признаю, что дважды два — четыре — вещь превосходная, — говорит Достоевский, но если уж мы начали восхищаться, то я должен все же заметить, что дважды два — пять тоже звучит не так плохо».
Когда мы всматриваемся в мир или — лучше сказать — чувствуем себя включенными в мир, то, с одной стороны, мы хотели бы отдаться миру, а это означает, постигнуть его как целое, или же — им завладеть; а это значит, внести в него порядок.
Эти два желания друг другу противоположны.
Мы ясно чувствуем, что мир торжествует над нашими построениями, что он — совсем другой; и что мы, когда пытаемся понять его как целое во всех его противоречиях и несообразностях, попросту теряем себя в нем.
(Есть ли уже что-нибудь такое, что ты безжалостно разрушил? — В особенности именно то, что ты сам создал, чего достиг, что придавало тебе уверенность.)
Можно сказать: Человек старается всеми силами, своей мыслью, трудом и жизнью — описать процесс, совершающийся между двумя полюсами — созданием конструкции и деконструкцией; процесс качания на штормовой волне.
И в образе качания, в глубине его, содержится, быть может, залетная надежда на: развитие.
2. Думается, что моя неспособность думать по прямой линии (в сущности, не столько неспособность, сколько нежелание преждевременно добиться результатов, не говоря уже о конечном результате), эта моя склонность к предварительности, промежуточным стадиям мышления отражает состояние исторической эпохи. Ведь у истории тоже есть время снимать урожай, а есть время сажать семена. А между ними тянется время созревания.
Другой вопрос, также имеющий к этому отношение, это вопрос о дикарях в истории цивилизации. — Поскольку человечество и его мудрецы также представляют собою, как всякое другое явление природы, предварительный результат эволюционного процесса, в глубинной структуре современного человека переплетаются все черты характера, свойственные человеческому существу на различных стадиях его развития. Очевидно, что художник мобилизует весь этот потенциал. Очевидно также, что такая конфигурация мысли вызывает множество вопросов и что анализ произведений искусства под этим углом зрения весьма плодотворен.