Утро застало нас во всем великолепии палитры Поля Гогена. Сдержанные пастельные тона сменились сочной, почти неестественной зеленью, среди которой ярко желтели квадраты кукурузных полей. Под нами расстилался Карачаевск, небольшой городок тысяч на 40-60 жителей, пересеченный надвое рекой Теберда. Вокруг возвышались темные горы, поросшие смешанным реликтовым лесом, а венчала всю эту красоту двугорбая зефирная шапка Эльбруса.
Утренний Карачаевск встретил нас пустынными улицами и дверями обшарпанной прокуратуры, на которых висел внушительный замок. Мы успели выкурить не по одной сигарете, прежде чем на крыльце появилась долговязая фигура прокурора города, мужчины средних лет с сильно помятой физиономией. Без намека на радушие он впустил меня с Коженбаевым в кабинет и молча выслушал робкий доклад о цели нашего визита. Отсутствующий мутный взгляд, мучнистое отечное лицо, характерные мешки под глазами и крупноразмашистый тремор пальцев рук смутно наводили меня на мысль, что хозяин кабинета находился в состоянии, именуемом в научной наркологии похмельным синдромом. По наивности мы с Александром не воспользовались этим обстоятельством, чтобы сделать из прокурора единомышленника и союзника, да и разница в возрасте и чинах помешала нам дерзко предложить человеку поправить здоровье.
Угрюмо и отстраненно выслушав нас, прокурор изрек безнадежно-глухим голосом:
- Ребята, я работаю здесь уже 20 лет и не помню ни одного случая, чтобы карачаевцы выдали на экспертизу покойника, тем более из могилы. Мой вам добрый совет: отправляйтесь по добру – по здорову к себе в Калмыкию.
Выдавив из себя эту фразу, которая утомила его до чрезвычайности, он, исчерпав остаток сил, вяло откинулся на спинку кресла и полуприкрыл веками желтоватые, в красных прожилках, глаза. Аудиенция, таким образом, могла считаться законченной; разговор получился малопродуктивным. Мы с Александром почувствовали, что наши проблемы только начинаются, но сдаваться не собирались.
На прощанье Коженбаев спросил, сможет ли прокурор в случае необходимости выделить нам взвод местной милиции. По-моему, тот готов был предоставить хоть весь личный состав ОВД, лишь бы избавиться от докучливых посетителей. Сильно подозреваю, что после нашего ухода он непременно направил бы свои стопы к холодильнику, где наверняка была припасена спасительная бутылка пива с капелькой влаги на темном толстом стекле; недаром же он раньше всех пришел на работу. Осуществлению этой святой цели мешали желторотые мальчишки из Калмыкии, приехавшие с абсолютно абсурдным намерением произвести какую-то эксгумацию, которую в этих местах отродясь не производили, а если и «делали», то на «бумаге». Но заветным надеждам бедолаги-прокурора не суждено было сбыться; зазвонил телефон и дежурный Карачаевского ГОВД сообщил, что ночью в Домбае было совершено убийство – какому-то туристу нанесли смертельное ножевое ранение.
Пробурчав что-то типа:
- Наверное, опять карачаевцы зарезали, -
он, мгновенно преобразившись из полуживой биомассы в сравнительно энергичного человека, начал деловито отдавать дежурному приказы по выезду на место происшествия оперативно-следственной группы.
Теперь у прокурора появились вполне конкретные заботы и формальная возможность не ввязываться в нашу сомнительную авантюру; я, мол, и рад бы помочь вам, дорогие друзья, но сами видите…
Нам оставалось полагаться только на собственные силы и везение. Прежде всего, мы направились в морг, чтобы позаимствовать у здешнего коллеги – судебно-медицинского эксперта - кое-что из инструментария, перчатки и прочий реквизит, забытые мной в спешке. Мы застали его погруженным в работу: на каменных секционных столах лежало два или три трупа, выловленных за ночь из Теберды, речки хоть и немноговодной, но буйной и своенравной, как некоторые горянки.
Получив необходимое, мы помчались по проселку, разбрызгивая щебень, к аулу Нижняя Теберда, где проживали родственники убитого, а на кладбище покоился его прах. К нашей удаче, отец и старший брат покойного находились дома, занимаясь мирным крестьянским трудом.
Сказать, что разговор с родственниками погибшего был трудным, значит - ничего не сказать. Все наши доводы в пользу эксгумации разбивались о ледяное «нет». Мы говорили, что преступник должен понести заслуженное наказание, а без экспертизы трупа ни один суд не возьмет это дело в свое производство; что, пока убийца находится в СИЗО, да еще за пределами Карачаево-Черкессии, никакая рука «кровника» не достанет его там. Чаша весов колебалась то в одну, то в другую сторону. И когда после 2-3-х часов упорных переговоров все аргументы, казалось, были исчерпаны (мы с Александром поочередно сменяли друг друга), наметился позитивный сдвиг; самым весомым оказалось следующее – у 28-летнего погибшего Мыркакова осталось двое несовершеннолетних детей, а без медицинского свидетельства о смерти, которое опять же мог выписать только судебно-медицинский эксперт после вскрытия, социального пособия по потере кормильца они не смогли бы получать.
Наконец в знак согласия отец махнул рукой. Но были поставлены следующие условия: эксгумацию надо было сделать быстро, пока в аул не вернулись старейшины, у которых могла быть иная точка зрения на этот предмет; вскрытие я должен произвести непосредственно в могиле, без подъема тела на поверхность.
Мы были готовы на любые условия, еще не веря окончательно в свой успех.
Старший брат убитого с двумя-тремя товарищами, вооруженные заступами и лопатами, направились вверх по склону горы (кладбище находилось километрах в 1,5 от окраины аула) и споро начали копать влажную, еще не уплотненную землю. Очень быстро все было готово. Я облачился в резиновые, позаимствованные у местного населения, сапоги, старую поношенную куртку и натянул резиновые медицинские перчатки. Тощую историю болезни я изучил накануне.
Согласно сделанным там записям, больной поступил 16 июня 1981 года, в 16 часов 15 минут, в крайне тяжелом состоянии и спутанном сознании. Пульс практически не определялся, артериальное давление держалось на предельно низких, критических цифрах. На передней поверхности груди слева (в верхних отделах) имелась рана 5 х 4 см, по краям которой хирургом были зафиксированы следы осаднения кожи, участки ожога и закопчение пороховыми частицами. Из раны обильно выделялась пузырящаяся кровь, в просвет ее выступали отломки ребер и размозженные мышцы. По экстренным показаниям больной был взят в операционную, где ему были удалены верхняя доля левого легкого и остановлено кровотечение. Но, учитывая тяжесть травмы, большую потерю крови (только из левой плевральной полости хирургом во время операции было эвакуировано свыше 1,5 литров жидкой крови со сгустками), несмотря на проводимые реанимационные мероприятия, от нарастающей сердечно-сосудистой недостаточности на фоне шока от кровопотери в 22 часа 15 минут того же дня больной экзитировал, что в переводе на общедоступный язык означает – умер.
Мусульманское захоронение оказалось узким и неглубоким (не более 2-х метров) с нишей-подкопом для тела. Презрев правила гигиены и санэпид- предписания, я нарочито бодро спрыгнул в могилу. Теснота мешала маневрированию, к тому же крайне досаждали мелкие комочки земли, обсыпающиеся с края бруствера и попадающие аккуратно за шиворот. К положительным моментам можно отнести отсутствие одежды на трупе, которая всегда создает дополнительные хлопоты. Тело, по обычаю, было лишь завернуто в саван и одето в длинную холщовую рубашку, слегка тронутые тленом. Кожа сохранилась достаточно хорошо, лишь приобрела грязновато-землистый оттенок и покрылась местами налетом белой пушистой плесени. На передней поверхности груди имелись два разреза, ушитые хирургическими швами. Нижний – явно результат операции, учитывая его длину, линейную форму и вставленную дренажную трубку. После удаления швов на верхнем разрезе он сразу трансформировался в рану почти округлой формы, диаметром 5,6 см, с четко выраженным дефектом кожи в центральной части (положительная «минус-ткань», как говорят судебные медики, что является диагностическим признаком входной огнестрельной раны). Края ее были слегка уплотнены и имели визуально почти ровный характер, без так называемой фестончатости, следовательно, огнестрельный снаряд вошел в тело кучно (компактно), не рассеиваясь (один из признаков выстрела с близкой дистанции). Конечно, в результате хирургической обработки в больнице и гнилостных изменений следов копоти вокруг раны мне выявить не удалось, но я обнаружил по краям раны отслойку кожи от подлежащих мягких тканей, что бывает при действии пороховых газов и свидетельствует о выстреле с очень небольшой дистанции, близкой к упору. На свежих трупах окраска начальных отделов раневого канала в подобных случаях имеет ярко-красный цвет за счет взаимодействия окиси углерода, содержащейся в пороховых газах, с гемоглобином крови, но пытаться обнаружить этот признак через 1,5 месяца после огнестрельной травмы – дело бессмысленное.