2
Можно спросить: когда это началось?
Можно ответить – вопросом на вопрос: когда это заканчивалось?..
Глубоко в недрах, в тайниках, запрятанное от посторонних глаз, вечно существовало это желание, и прорывалось оно порой негласными процессами над диковинными сионистами, и проявлялось оно хитрыми, изворотливыми способами наиболее решительных, что уходили сначала в Польшу, а оттуда в Израиль, и сохранилось оно, это желание, в протоколах допросов и в текстах судебных приговоров, которые приговаривали к длительным срокам заключения.
Кто мог предположить в начале 1950-х годов, что они прорвутся через кордоны? А они прорывались – считанные единицы, наперекор всем и всему, и другие шли за ними, такие же одержимые, десятилетиями ожидая своего жребия: кому в Израиль, а кому в тюрьму. Годы шли, напряжение нарастало, их становилось всё больше и больше – тех, кто в безуспешной попытке штурмовал кордоны; на смену уставшим и отчаявшимся подрастали молодые, которым был незнаком страх предыдущих лет…
Они родились в Советском Союзе. Первые слова произнесли на русском языке. Из первых букв сложили слова: па-па, ма-ма… Думали на русском языке, заучивали наизусть Пушкина и Лермонтова, объяснялись в любви по-русски, своим первенцам давали имена Саша, Сережа, Володя, Лена, Людмила. Вступали в пионеры и комсомол, ездили поднимать целину, работали, не помышляя об ином пути, хоронили родителей в той земле… и вдруг вспомнили о своем происхождении, о далеких предках на Ближнем Востоке, – национальный инстинкт народа, пробудившийся, казалось, внезапно и недоступный объяснению.
Сохранились письма тех лет, гневные и решительные, которые они подписывали, эти одержимые, и в которых отразилось их время, боль и гнев, стремление и упорство на пути к поставленной цели. И что за беда, если через десятки лет эти письма покажутся кому-то выспренными, с чрезмерным пафосом, что за беда, если кто-то из тех отчаянных и непреклонных, штурмовавших кордоны, уже поостыл и с удивлением читает собственные требования и призывы, – такими они были тогда, так думали и так чувствовали (а с ними и автор этих строк), такими им оставаться на страницах этой книги…
3
Любопытно устроен человек.
Удивительно и необъяснимо.
Школьные годы заполонили его память сотнями имен, дат и событий. Жизнь загрузила голову именами певцов-актеров-футболистов. Но не сказали ему ни разу, не подсказали даже намеком, что Авраам родил Ицхака, Ицхак родил Яакова, Яаков родил двенадцать сыновей… и дальше, по цепочке, до него – безродного и безродственного.
Занятно устроен человек.
Будто родился он на пустом месте и живет на необитаемом острове, без какой-либо связи с прежними поколениями. Будто ему, этому человеку, придется заново создавать этот мир, познавать истины, устанавливать ценности. Заново и опять заново.
Вот он просыпается утром, надевает костюм с галстуком или джинсы со свитером, – что у него общего с теми, предыдущими, которые и просыпались, должно быть, не так, и одевались иначе? Стоит открыть старую книгу с фотографиями и гравюрами, чтобы убедиться в этом. Что общего у него, теперешнего, с евреем Литвы–Украины, у которого кафтан на плечах или капота, короткие штаны с чулками, ермолка на голове или праздничная меховая шапка? Что у нас общего?..
Если они, вот эти, на фото или на гравюре, настоящие евреи, то кто же тогда мы? И почему тогда так дотошно вписывают в наши паспорта-анкеты это слово – еврей? Но если мы на самом деле евреи, и метрики с паспортами это удостоверяют, – то кто же тогда эти, на гравюрах-фотографиях?..
Объяснение только одно, других не дано: Авраам родил Ицхака, Ицхак родил Яакова, Яаков родил двенадцать сыновей… и дальше, по цепочке, сначала до них в кафтанах с ермолками, потом до нас в костюмах с галстуками, в свитерах с джинсами.
Мудро устроен человек.
Разумно и дальновидно.
Будто заложено в него заветное семечко, что ждет своего часа для прорастания. Будто запрятан таинственный код жизни, который следует разгадать. Но подходит порой время, особые климатические условия – и прорастает семечко. Но звучит сигнал, внешне не слышный, и зашифрованный код вырабатывает ясные и осознанные поступки, о которых прежде не догадывался.
Это значит, наступил момент, пик, быть может, жизни: на него тебе подниматься, с него уже не сойти. Объявилась свобода выбора, великий Божий дар, и поманила одних, отпугнула других, уложила в постель мечущихся, нерешительных, обреченных на муки неиспользованной свободы под нестерпимые сердечные спазмы…
4
Отцы наши жили в вечном отказе.
Жили – не замечали. Жили – отмахивались. Жили – стонали. Жили – не жили.
В отказе от себя, от предков своих, от книг и песен, обычаев и обрядов, от Дома постоянного, в котором светло и просторно.
Не было у них ощущения Дома, а только – пристанища. Временного пристанища на неоконченном пути. В лучшие моменты приходила уверенность – я Дома, чтобы улетучиться от взгляда косого, слова дурного, намека прозрачного. А потому глушили себя работой, благополучием, цинизмом, самоуговорами, дутыми пузырями-идеалами. Глушили себя сами, и время глушило их.
Они недодумали, отцы наши, недомолились, недосмотрели и недоговорили.
Молча не научишься говорить…
Прислушайтесь: звучит вечный кадиш! По ушедшим, убегающим, укрывающим лицо свое, по заслоняющим глаза детям своим и внукам.
Нет вины на отцах наших. Есть беда на нас. Они хотели облегчить нашу жизнь. Они ее усложнили.
Приходит время, и ты стыдливо пишешь в анкете нетипичное имя деда. Подходит срок, и тебе намекают на странную твою особенность. Наступает момент, и не отвертеться от основного вопроса.
И вот тебе уже решать: еврей – не еврей. И тебе же: ехать – не ехать. И ловить слухи. Проклинать отъезжающих. Тайком прикидывать собственные возможности. Ждать подвоха от детей своих и раздваиваться, и расстраиваться, зарабатывать язву, гипертонию, психические расстройства.
Время такое выпало. Счет предъявлен к оплате.
Сильному – на радость. Слабому – на отчаяние…
5
1970-е годы:
"Вы не уедете до тех пор, пока Израиль не выведет свои войска с оккупированной территории". Полковние Григорьев.
"Вас, евреев, слишком много, мы вас не выпустим, мы вас здесь доконаем". Архипова Е. П., офицер МВД.
"Еще чего захотел! Он думал, что им откроют школы и театры! Русский народ выделил вам Биробиджан и поезжайте туда!" Прокурор Соловьев.
"Вас никогда отсюда не выпустят, вы здесь сгниете! Убирайтесь вон!" Полковник Кайя.
"Посмотрите на эту нахалку! Да как ты можешь ходить по русской земле и жрать русский хлеб!" Полковник Саслюк.
"Если не будешь вести себя тихо, сделаю с тобой то же, что сделал с Левинзоном. Я обещал ему тюрьму – он ее получил". Телицын, сотрудник КГБ.
"Я этого решения не понимаю. Надо направить вас на обследование в психиатрический диспансер". Психиатр Семенова.
"Мы не сможем вас отпустить, пока в Израиле не утвердится прогрессивный общественный строй…" – "Вы поедете не в Израиль, а в обратную сторону…"
Щелоков Н. А., министр внутренних дел СССР
"Стариков я еще понимаю. Но есть среди вас молодые, которые, дескать, хотят ехать на родину, изучать древний язык. Родина? А вы ее видели? Да вам так нужен древнееврейский язык, как мне лунное затмение…
Мы гуманное государство и не хотим, чтобы после нас оставались такие же документы, как после 1937 года. Но все, кто будет мешать нам строить светлое здание коммунизма и путаться под ногами, будут наказаны. Вам не следует забывать, что мы сделали с татарами…"
6
У дедов наших: один брат уходил, другой оставался.
Уходили от нищеты, страха перед погромами, от удушливой атмосферы черты оседлости. Оставались в привычном месте, у родных могил, в окружении друзей и родных.
У отцов наших: один брат уходил, другой оставался.
Уходили от холода, голода, рек пролитой крови, от неизбывного ужаса времен Гражданской войны. Оставались в плену у обстоятельств, в заботах о пропитании, с любовью к тому, что невозможно покинуть.