— Попы — лентяи! Им бы глаза закатывать посреди храма, да поучать всех, как надобно жить! В поле бы их — на сенокос, рясу в штаны заправить и…
— Да как ты смеешь, Лукерья, озвучивать при мне свои ужасные фантазии! — возмущению Анны Львовны не было предела. — Господь — твой отец! Разве можно отрекаться от родителя?!
— Так, по-вашему, он моей мамке между ног потыкал? — с усмешкой крякнула женщина, заливаясь открытым приятным смехом.
— Да будь ты проклята, болтливая собака! — взвизгнула моя тетка и, вскочив из-за стола, выбежала прочь из столовой. Я сидел за круглым столом и какое-то время смотрел вслед так бурно реагирующей на пошлости женщине. Когда я стал свидетелем этой ссоры, мне было около одиннадцати лет, и я впервые задумался о том, как появляются дети, но задавать вопросы не решался. А Лукерья продолжала вести себя как ни в чем не бывало, обратившись ко мне:
— Что, прохвост, опять не доел кашу? Хочешь, варенья добавлю, пока наша Аннушка не видит?
Я благодарно кивнул. Все-таки эта женщина подслащала мне жизнь. Она много лет была нянькой не только мне, но и самой Анне Львовне, о печальном диагнозе которой не было принято говорить вслух. Примерно раз в сезон у нее были приступы, от которых она мучилась и находилась в болезненной агонии. Одинокая Лукерья согласилась присматривать за странной барышней и маленьким свертком, в котором барахтался я. Моя мать, о существовании которой я не знал до определенного дня, сделала все, чтобы обособить нас троих, укрыть от бед и несчастий. Наверное, она не осознавала, что молодой пытливый ум и жажда новых впечатлений рано или поздно прорвут плотину отчуждения, и я отправлюсь в самостоятельное плавание.
Я всегда держу в памяти образ женщины, бывавшей в нашем доме… Она приезжала к нам не часто, но в эти странные свидания я испытывал жуткое смущение от того, что не знал как себя вести при ней, особенно в моменты, когда она начинала плакать. Глаза ее намокали сразу, как только я появлялся на пороге того помещения, в котором мы виделись. Мне казалось, что подобная реакция появлялась при виде меня в связи с тем, что с детства я выглядел болезненно.
— Чахоточный! — дразнила меня в детстве толстуха-Лукерья, а потом с тоской добавляла: — Это потому что материнским молоком не вскормленный.
Я не понимал значения этих слов и просто показывал ей язык и корчил страшную гримасу, которой она никогда не видела, ведь мстил я ей, уставившись в ее затылок, потому как опасался наказания.
— Здоров ли ты, Мишенька? — уточняла расстроенная гостья, внимательно разглядывая мое бледное лицо. — Кушаешь? Тебя не обижают?
На все вопросы я отвечал беззвучно, кивая или отрицательно качая головой. Женщина в слезах очень располагала к себе, привозя различные подарки. Еще от нее вкусно пахло — не так, как от окружавших меня Анны Львовны и Лукерьи.
В теплое время суток мы сидели в основном на веранде. Там слышен шум моря.
— Здесь когда-нибудь поселится моя душа, — прошептала женщина, с улыбкой глядя вдаль. В тот момент ее озаряло солнце, уплывающее дремать за горизонт. Я впервые рассмотрел ее лицо — она была безупречно красива! Природа-художник явно испытывала вдохновение, создавая ее лик! Больше всего завораживали темные глаза, которые были четко очерчены ресницами. Она заметила мой пристальный взгляд и подмигнула. Я покраснел, ощущая себя разоблаченным. Мне было четырнадцать, и в тот день я видел ее в последний раз.
— Твоя мать — чудовище! Гнилостное порождение революции! Гидра! — кричала Анна Львовна во время очередного приступа, который был намного сильнее, чем предыдущие. В ее спальне был жуткий беспорядок, потому что, испытывая прилив отчаяния, она с диким ревом раскидала плетеную мебель, сорвала белоснежные занавески с небольшого окна и раскидала книги. Я поспешил в ее комнату, когда Лукерья завопила мое имя. Мы привязали тетку к кровати, а она, безумно вращая глазами, начала выкрикивать такие ругательства, которых я, отродясь, не слыхивал.