Но, слава Богу, Федины мучения разрешились чудесным образом. Явившись с порога к Маше, друзья нашли её очухавшейся, и, хотя вставала девка пока с трудом, говорить могла. Акимовна, уперевшись в грудь Фёдору обеими своими старушачьими ручонками, завыла и запричитала, явив твёрдое намерение посетителей в хату к своей кровиночке не пускать. Так и двигал её Срамнов с порога до самой двери. Кричала бабка так, словно ненаши явились белым днём, а не Федя с Ваней, и друзья уж было сдали. Поднимет сейчас волну — соседи сбегутся, молва пойдёт. А ругалась Акимовна так, как и не догадывались об этом её навыке. А навык безусловно был, хотя на службе старушка — одуванчик, в белом платочке, благолепная вся из себя, в первом ряду перед амвоном место обычно занимала. Глянешь на неё в храме — тепло на сердце проливается: вот они какие, наши бабушки православные! Основа общины! А тут?! Хоть святых выноси… Но не тот случай: Акимовна — бабка упорная, да Срамнов — ещё более упёртый. Надо ему — и черти не остановят, а тут не то, что надо — тут и слова-то такого нет, чтобы описать в красках эту неотложную ниважнейшую срамновскую необходимость. Иван это знал, а Акимовна — не знала, и быть бы скандальному обстоянию, но разрешилось всё опять-таки по-доброму — похожая на призрак, отворила дверь Маша и встала в проёме, опираясь о косяк.
— Пусти их, Акимовна.
— Ииии, девонька! Да что ж ты встала-то опять?! Горе мне с тобой! — вмиг отцепившись от рубашки Фёдора, запричитала и бросилась к ней воздевшая руки, старушенция.
— Поднимайтесь. — успела сказать увлекаемая в дом Мария, и друзья, разувшись, поднялись.
Акимовна — и откуда у них, бабок этих, силы-то берутся — ввергла девицу обратно в кровать, заботливо укутывая ворохом одеял и подушек. Из-за всего этого пухового царство разобрать кто там в кровати имеет находится было совершенно невозможно, мог быть один человек, а могло и трое — сходу не скажешь. Друзья, пробравшись по стенке, скромно присели на скамейку. Старуха же, сдав первый рубеж, не унималась.
— Словно ненаши являетесь! Совесть-то совсем просрали в лесах и выселах своих! Ить больной человек, никого не жалко вам! Ни матерей своих, ни ближних — дело, не дело — припрутся!
— Вот про матерей — не надо, Акимовна. — устав слушать бабку-стража, лупанул Федя. — Язык без костей? Так мы поставим стержень, если ослаб. Мне ведь до батюшки сходить недалеко совсем, а он, наверное, сильно огорчится, узнав, как ты с людьми привыкла общаться.
— Ты меня батюшкой-то не пугай, оголец! Ты ещё у матки в планах не был, как я пуганой сделалась. — уперев руки в боки, пошла на него Акимовна. — Про язык он про мой тут говорить пришёл, засранец! А я вот сейчас наряд-то кликну, и…
— Да успокойтесь вы все! — послышался страдальческий голос Маши с кровати. — Иди, Акимовна, что устроила? Тебе уже в церковь пора. А ты, Федь, садись ближе. Знаю ведь, зачем пришёл…
Фёдор, подхватив стул, поставил его задом наперёд перед кроватью, и сел, сложив руки на спинке.
— Ну, ты как?
— Бывало и лучше. От раз к разу всё тяжелее становится…
— Да…
— Ну что «да»?! Чем ты мне поможешь? Никто ничем мне не поможет, Федя. Можешь и вид не делать. Ладно, ты не за тем явился, чтобы меня разговорами развлекать, а у меня сил нет лишних, чтобы их с тобой разговаривать. Поэтому слушай меня…
— Ты это, Маш… — поправил одеяло на её кровати Федя, и сделав глаза, как у лабрадора, попросил, — ты только вот прямо сразу мне скажи. Совсем всё плохо? Или нет? Потому что, если совсем всё плохо, я лучше сразу пойду что-нибудь плохое с собой сделаю.