— В самом деле? Да, удивительное растение. — Гонимый отломил стебель с листьями. — Посмотри, какое оно…
— Какое?
— Меж другими, в зарослях, и вправду неказистое, а ты полюбуйся на него отдельно, подними вверх и гляди, как дивно нанизаны листья, и сами листья необыкновенные… — Беглец прилег, вертя стебель в руках.
Доменико не скрывал изумления.
— А ты говоришь — негодное оно. Что-то есть в нем, если козы и овцы не едят… Ты, наверно, и того не знаешь, что ядом змеи лечат?..
— Как это лечат?..
— Больных исцеляют.
— Ядом? — усомнился Доменико и махнул рукой. — Что вы, змеиный яд убивает!
Гонимый присел.
— Что, и у вас тут водятся?
— Да, черные.
— И много их?
— Не очень… Но одна есть, ужас… С иголку, и не приметишь, а укусит — конец, умрешь.
— Правда? Как называется…
— Ииркола чи…
— Ииркола чи… — повторил Беглец. — Ученые люди, Доменико, из яда этой ииркола чи наверняка лекарство приготовили бы.
— А вы сами откуда, простите?.. — спросил Доменико погодя.
Из какого он края, Беглец не ведал, но родные места, хотя и смутно, все же помнил: кругом простиралась вода, — может, на острове родился. Океан непрестанно менял цвет — то отливал зеленым, то синим, иногда взбаламученно желтел, бушевал; и над ним извивались молнии, на берег исступленно, с грохотом налетали валы, а на земле, когда поднимался ураган, вихрился самум, угрожающе завывал и метался исполинский столб песка. Люди выскакивали из бамбуковых хижин, бросались к деревьям, липли к ним, хватались руками, прижимались лицом; оттого, наверное, и любили деревья. У каждого было свое, излюбленное, и чтили их как покровителей… Было свое дерево и у Беглеца — с прохладными сладковатыми плодами. Не очень высокое, с жестко-шершавой облупленной корой, и после урагана все тело бывало исцарапано до крови. Он называл свое дерево отцом.
— Отцом?
— Да, у меня не было отца.
А холмы помнились ясно, никогда после не встречались ему горы того цвета; в светло-зеленых листьях, необыкновенные были листья — опадали и сразу жухли, но не желтели, как везде и всюду, а светлели, едва-едва отдавали желтизной. Зато осенью все было багряным, и утомленный глаз невольно тянулся к волнам, упорно точившим берег.
— И долго вы там жили?
Однажды на остров обрушился страшный ураган; помнит, что не успел добежать до своего дерева, припал к другому, а когда, открыв глаза, увидел над собой уходящие в небо канаты и заросшие, волосатые, глумливо искаженные лица — ошалел; привстал — вокруг по-прежнему синела вода, сверкала на солнце синева, на синем небе белели сиявшие облака, и в сине-белом обрамлении резал глаз черный флаг.
— А кто они были?
Беглец так и не узнал, кто были пираты, — не понимал их языка. Потом за их кораблем погнался другой, и он спрыгнул в воду.
— Почему?
Очень скверно обходились с ним, мерзкие были люди, страшные.
— А что такое корабль?
— Корабль? Не знаешь?!
— Нет, — смутился Доменико.
— Чего тогда заставлял рассказывать, — усмехнулся Беглец. — Корабль вроде большого деревянного дома, по морю плавает.
— А море что такое?
— И моря не знаешь? Море — это много, очень много воды.
— А-а…
— Эх, Доменико, Доменико, — Беглец пристально посмотрел на Доменико, — счастливый ты…
— Почему?
— Потому что… так лучше.
— Как так?
— Не знать ни моря, ни корабля, вот как. У тебя и врагов, верно, нет?
— А почему должны быть? Что я, плохой человек?..
— Э-эх… — Беглец от души рассмеялся и, склонив голову на сторону, повторил: — Эх, счастливый ты, Доменико…
К ОТЦУ ПРИШЛИ ДВОЕ
В вечернюю пору к отцу пришли два человека. Худощавый веснушчатый парень несмело постучался и приник щекой к прохладной двери, заморгал, напряженно вслушиваясь.
— Войдите, — отозвался спокойный голос. — Входите, дверь не заперта.
Веснушчатый глянул на спутника, и они робко переступили порог.
Отец стоял возле горящего камина, о его спину и голову терлись блики огня. Конопатый затенил глаза, а другой, сумрачный, помрачнел еще больше.
— Что привело тебя, Нанду?
Хмуро опустил голову Нанду, теребя в руках шапку. Наконец решился ответить, но передумал…
— Пускай он говорит сначала.
— А чего мне говорить, — парень развел руками. — Ничего такого и не было, сошел я в лощину, к роднику, а там его жена, как ее… ну… воду набирает. Взял и подсобил ей кувшин на плечо поднять, а он в кустах прятался, подглядывал, думал, будто я, ну… как это говорится… что мы с его женой… будто промеж нас…
— Почему ты так думал, Нанду?
— Так оно и есть, — разволновался тот. — Не умею сказать… а так оно, так…
— Почем он знает, ну, почем?
— Откуда тебе известно, Нанду?
— Так смеялся… таким смехом, ну…
— Смех смеху рознь, да?
— Вот, вот, смотря какой смех…
— Смех он и есть смех, — не сдавался конопатый. — Засмеялся разок, что с того…
— Подойди ближе, Реса.
Веснушчатый ступил шага два, в полумраке взгляд его был беззастенчив, но отец посветил на него лучиной, и он смешался, потупился. И хотя вид у него был виноватый, пальцы неприметно для отца беззаботно выстукивали что-то по поясу.
— В пасмурный день родился ты, Реса, душный, знойный. Лежал завернутый в тряпье, хилый, синюшный, и никто бы не сказал — суждено ли тебе выжить, плакать и то не хватало силенок. Шло время. Я следил за тобой. Мальчишкой — мучил животных, бездушным рос, чересчур озорным, одно держал на уме: что бы выкинуть, кого бы одурачить. Потом пушок над губой пробился, ты к свирели приохотился, и, надо признать, никто не играл искусней тебя, никто не припевал лучше, да и на язык был боек, складно, ладно говорил, а иной женщине ничего больше и не надо, верно, Реса? Не часто доводилось мне тебя видеть — когда я в поле уходил, ты еще в сладких снах витал; когда возвращался, ты на лесной поляне голову кому-нибудь кружил, побасенками и прибауточками завлекал. А если и сталкивался вдруг со мной, отводил глаза, будто не замечал…
Отец говорил, вытянув руки, крепко зажав лучину: блеклый свет лился на лицо веснушчатого.
— Не раз увиливал ты от смерти, не раз ускользал от кары — это-то хотя бы помнишь? С кинжалом гнались за тобой, не настигли, стрелу пустили вдогонку — не сразили. О скольких твоих проступках так и не узнали, сошло с рук — жив остался. А недавно, помнишь, я помешал тебе выпить из зеленой чаши на свадьбе у соседа, не дал погибнуть.
— Ух… — облегченно выдохнул веснушчатый.
Отец отвел лучину.
Все трое молчали.
Пальцы веснушчатого снова тихонечко забарабанили по поясу, а у спутника его от ярости пальцы впились в ладонь.
Отец опустился на треногу у камина.
— Ладно, Реса, спой нам что-нибудь, сыграй.
— Что сыграть? — встрепенулся веснушчатый и, запустив руку за пазуху, выудил свирель. — Чуть не потерял ее, у родника оставил, еле отыскал. Что спеть?
— Что хочешь. Что охота, то и пой.
Веснушчатый поднес свирель ко рту.
Полуприкрыв веки, растянув губы, легко, упоенно задвигал пальцами по свирели. Потом опустил ее и запел, постукивая в такт по бедру:
И снова подул в свирель, перебирая плечами и припевая: