Глядя на кучу тлеющих под пивными пузырями углей, Одд недоумевал, почему такие находчивые люди не додумались коптить на них мясо, высушивая его про запас так, что оно становилось жестким, как сухой корень. Как-то на рассвете он пробрался в пивную пещерку Сааки, зажав нос, и подвесил там на шнурке несколько кусков оленины и большую потрошеную щуку. Через день он дал попробовать получившееся блюдо вождю Хларгу, который пришел в полный восторг. Копченое мясо стало прорывом в кулинарии племени и принесло Одду небывалый авторитет. Старый Чарг надел ему на шею сушеную утиную лапку в знак почета, а вождь подарил копье с костяным наконечником – раза в три легче того, которым орудовал сам, хотя даже этот облегченный экземпляр Одд поднимал с трудом.
Общим решением бурдюки с пивом были перенесены в другое место – гораздо дальше от деревни. Это было весьма разумно, если учесть, что, когда один из них взрывался, не выдержав давления изнутри (а такое случалось, и не редко), еще два дня в округе было невозможно дышать от вони перебродившей ягоды. Толстая и маленькая, как кубышка, Сааки зло смотрела на Одда, но спорить не стала, затаив на него глубокую обиду. А то, что противный мальчишка из чужого племени, стал другом ее сына, по-видимому, было для нее настоящим ударом. В ее бывшей пивной пещерке, вычистив нагар, устроили коптильню, в которой, по совету Одда, использовали яблоневые угли, придававшие мясу замечательный аромат. Главное теперь было уберечь развешенные на веревках куски, чтобы их сразу же не расхватали, не дав прокоптиться.
Но вернемся к тому самому дню, когда…
Вечером того дня, когда погода менялась, как полет стрижа, историю у костра рассказывал великолепный Гумс Перья В.
Этот прирожденный актер, до первого театра которому предстояло подождать лишь пару тысячелетий, не мог усидеть на месте, наслаждаясь собственным рассказом. Он прыгал, изображая лису, охотящуюся на мышь, строил рожи, ухал, как филин, и даже порывался петь, но уж этого мало кто мог выдержать, и его быстро успокаивали общим свистом. Тогда юноша улыбался во весь рот и продолжал рассказ без песнопений.
Гумс был веселым и добрым, почти таким же тощим, как Одд, лет на пять его старше. Они быстро стали друзьями, что-то сочиняли вместе или рисовали обожженными палками на камнях, когда было нечего делать. Гумс обучил мальчика местному языку и стал бесценным источником информации о том мире, где он оказался – его племенах, обычаях и легендах. Одд же научил его делать дудки из тростника. Это кое-как примирило музыкальные порывы артиста со вкусами соплеменников, потому что голос у юноши был ужасный, а играл он вполне прилично (во всяком случае, для деревенского оркестра тысячи лет назад).
Вот и сегодня Гумс подыгрывал себе на дудке во время рассказа. На этот раз история была про медведя, напоровшегося на пчел. Обычная, в общем, сказка, которой потешаются все народы.
Дети слушали, затаив дыхание, мужчины предпочитали потягивать пиво с кусками копченой рыбы и говорить о своем, не слишком погружаясь в сюжет, а женщины латали что-то из одежды, сидя вокруг огня и радуясь присмиревшим на время детям.
Гумс как раз накинул на голову медвежью шкуру и зарычал, приведя в полный восторг рассевшихся вокруг карапузов…
Вдруг внизу уже в полной темноте раздался отчаянный крик. Рассказчик замолчал, присев на корточки, словно на него могло упасть небо. Все зрители, разомлевшие у костра, вскочили на ноги, озираясь по сторонам и вслушиваясь в ночь. Крик вскоре повторился, но гораздо слабее. Кто-то тихо сказал:
– Ахым.
Так звали одного из охотников, ушедших вчера в лес. Несколько мужчин без всякой команды молча взяли копья и отправились вниз.
Погода окончательно испортилась. После тихого вечера поднялась буря. Русло ручья обметало серым ледяным кружевом. А все вокруг засыпало тяжелыми влажными хлопьями.
В деревне в ту ночь никто не спал, а костер горел особенно ярко. Часовые расхаживали с дубинами вдоль частокола. Проход в нем загородили огромным сухим пнем, вырванным из земли с корневищем. Мужчины племени толпились снаружи своих жилищ, готовые в любую секунду отразить нападение. Одд находился с ними и едва не отморозил пальцы на ногах, стоя по щиколотку в снегу. В руке он сжимал проверенную в деле булаву, доверяя ей гораздо больше, чем тяжеленному копью с наконечником из расколотой оленьей кости.
Ушедшие на помощь Ахыму вернулись лишь на рассвете. Двое несли раненого, завернутого в шкуры. Его голова, припорошенная снегом, безжизненно моталась на ходу из стороны в сторону. Юношу положили в пещере и раскрыли шкуры. Вся его грудь была в крови, чуть ниже ключицы из нее торчало короткое черное древко стрелы. Охотник был без сознания и только прерывисто с присвистом дышал.