Рогозина в комнате по соседству, но программисту кажется, что он один во вселенной.
Интересно, это действительно старая квартира её отца или просто очередное секретное убежище?..
Завинтив кран потуже, Иван меряет шагами кухню. На полках и подоконнике причудливо смешались Советский Союз, современность и зарубежье. Маленькая кофейная мельница, наверняка родом из Европы, откуда-нибудь из Брюгге; деревянная доска с нарисованной девочкой в колпачке-колокольчике; потрескавшиеся табуреты и пустые трёхлитровые банки в углу под окном.
Блестящий новенький радиоприёмник с крохотными датчиками и мигающим алым огоньком — таких не выпускают уже лет пятнадцать… Наверняка настроен не на простые волны.
Но до чего хочется музыки или речи. Хоть чем-нибудь нарушить эту тишину.
О том, что за стеной разбирает диван Галина Николаевна, он старается не думать.
Щёлкает кнопкой, поворачивает тумблер громкости и настройки. Сквозь шипение угадывается что-то тоскливое, с хрипотцой. Иван филигранно подкручивает тумблер ещё на четверть градуса.
…Скучая бесцветным днём,
Я был так наивно прям,
Надумав сыграть с огнём.
Он слушает песню до дна, досуха, до последнего аккорда, вглядываясь в беззвёздное небо, расчерченное фонарями. Осторожно выключает радио.
— Галина Николаевна… Не спите?
— Уснёшь тут. Так, дремлю…
Она, по-прежнему в футболке и джинсах, устроилась на диване. Рядом с квадратной полосатой подушкой непрерывно вибрирует телефон — другой, не тот, что он выбросил. Тихонов понадеется только, что у этой трубки нет привязки к личным данным полковника. Но она машет рукой — не обращай внимания, — и накрывает мобильный подушкой.
— Не хотите курить?
— Хочу ужасно. Но с собой нет.
— Так я всё-таки метнусь до магазина?
— Да они закрыты уже все…
— Я найду.
— Только быстро. Я тебя прошу, не заставляй меня нервничать.
Кажется, она сама готова рассмеяться этой нелепой фразе.
— Уж как получится.
Но, когда он возвращается с пачкой Ричмонда, она уже крепко спит и даже не слышит, как он с грохотом задвигает дверную щеколду и тихонько ругается, ободрав кожу.
Какова вероятность, что та песня попадётся вновь?
Иван распахивает кухонное окно и выпускает в начинающийся дождь первый клуб дыма.
…Тех, кто сводит с ума
Без улыбок и слов,
стоя рядом и глядя
в окна небес,
кто вливает дурман
без вина и цветов,
отравляя без яда
хрупких принцесс.
Нет, она давно не сводит его с ума; теперь, столько лет спустя, это уже откровенная графомания — не в его и, тем более, не в её возрасте заводить такие романы. И всё-таки… всё-таки… всё-таки…
***
Он просыпается так рано, что вокруг ещё клубится серая мгла. Воздух душный и влажный.
У окна — тёмный высокий силуэт; память, как всегда, приходит мгновенно.
— Галина Николаевна?
Прошло меньше суток с тех пор, как он ждал её на автобусной остановке. Что же изменилось, что же такого подсыпали в воздух, что всё кажется совсем другим?..
— Собирайся, — напряжённо, не обернувшись, просит она. — За мной скоро приедут. Тебе не нужно оставаться здесь.
— Кто? — он уже оправляет футболку, ерошит волосы. Ещё секунда — и кеды зашнурованы; он готов идти дальше.
***
Иван смотрит на полковника снизу вверх: она, сгорбившись, сидит в старом скрипучем кресле. Он — на подлокотнике рядом; пыль старой обивки лезет в нос, он на автомате трёт нос, но Рогозина перехватывает измазанную грязью руку. Тихонов резко вскидывает голову, а потом на лице медленно, очень медленно проступает понимающая, последняя улыбка.
— Ладно, — наконец выдыхает она, хлопая ладонью по пыльному бархату. — Пора. Ты отправляешься домой — или в офис, как захочешь. Я тебе больше не начальник, можешь делать, что хочешь, не оглядываясь на меня…
Он смотрит на неё выжидающе, никак не реагируя на очевидные фразы.
— Ладно, — повторяет она. — Я еду в закрытый институт. ФЭС была временным этапом. Мне нужно было набраться опыта особого рода — его могла дать только такая контора, как ФЭС. Кураторов Службы, кстати, назначали как раз оттуда… Я попала туда сразу после того, как закончила Академию МВД. Закончила не блестяще — вот и сослали… Кто же знал, что наш институт так взлетит, и я — вместе с ним. Но за десять лет я прикипела к Службе… И сейчас сложно. Очень сложно, Ванька. Иногда думала, надеялась: вдруг забыли? Вдруг оставят в покое? Нет, не меня. Не меня. Неделю назад пришёл приказ. Так что уже сегодня я буду не в Москве. И на связь смогу выходить не чаще, чем раз-два в неделю. У меня накопилось слишком много незавершённых дел, первое время придётся заниматься ими, так что когда дозвонюсь до тебя… не знаю. — Рогозина говорит рублено, сухо, но последние слова произносит медленно и шёпотом. Потом добавляет, совсем тихо: — Если, конечно, ты захочешь.
А у него только и находится, что спросить:
— Но почему вы вчера согласились пойти со мной? Если знали, что у вас есть дела… Если это был последний день.
— Я не должна была. Но подумала — за десять лет не было ни дня… Так пусть будет хоть один. Может быть, я становлюсь сентиментальной? — Рогозина отирает согнутым пальцем правый глаз, и Тихонов думает: да, Галина Николаевна. Очень может быть.
— Есть в жизни такая логичная закономерность, — вдруг произносит она сухим, вибрирующим голосом: — люди, которые исчезают из твоей жизни — даже если это очень близкие люди, — рано или поздно исчезают и из твоей памяти. Перестают быть необходимы. Перестают быть любимы. Так случается часто… Очень часто. Надеюсь, так случится и в нашем с тобой случае. Мне будет нелегко без тебя, Ваня.
Тихонов хочет ответить, но к горлу подступает ком, и он только сглатывает и кашляет, не отрывая от неё глаз. Её лицо кажется ему усталым, серым, как никогда, дорогим и родным, как никогда.
Раздаётся стук.
Ему так хочется верить, что это в соседнюю дверь. Но это к ним.
— Ты готов?
Четверть часа назад Иван думал: да. Теперь — надо же! чтобы осознать это, понадобилась вся жизнь и ещё пятнадцать минут! — понимал: рюкзака и зашнурованных кед недостаточно. Можно готовиться к тому, чтобы быть готовым, всю жизнь, — и не успеть.
Что с ним, собственно, и случилось.
И ничто не поможет принять нового расставания.