Дочь канет в реку, наследник кончит,
Как я — рапирой.
Почтенный зритель трагедий хочет,
Бранит Шеспира:
Мол, мало трупов, и мало шуток,
И снова — трупов…
Стою за шторой, убит и жуток,
Один из труппы.
Сюжет
— Не плачьте, синьорита!
Все будет шито-крыто,
Разбитое корыто
Не склеишь, как ни плачь.
Вы остаетесь с мамой,
А я поеду прямо,
Туда, где пентаграмма,
И шпага, и палач.
— Ах, как же мне не плакать,
Когда вокруг клоака?
Синьору не до брака:
Прощайте, милый друг!
Вам слава ручкой машет,
А мне кнутом мамаша,
И в сердце — горя чаша,
И в животе — байстрюк.
Он вскоре был заколот,
С тех пор навеки молод,
Она его забыла
И сына родила.
А сын, узнав от мамы
Про шпагу с пентаграммой,
Сваял в трех актах драму…
Такие вот дела.
* * *
Каждый день я говорю банальности,
Плоские, пустые, общеизвестные.
Я живу в окружении мудрецов
И новаторов,
Тонких ценителей прекрасного.
Чуткость их совершенна,
Оригинальность выше любых похвал,
Взгляды на искусство сформированы традициями,
Изысканными, как ваза эпохи Мин.
Жаль, я не помню, когда была эпоха Мин,
И помню, что бывают ночные вазы,
Которые надо опорожнять,
Иначе в спальне будет скверно пахнуть.
Ценители морщат носы,
Мудрецы отворачиваются,
Новаторы изобретают сложный метаболизм —
Это значит питаться нектаром
И амброзией.
Тогда отпадет необходимость в ночных вазах
И можно будет любоваться прекрасным
Без перерыва.
Я собираю банальности, как ребенок —
Полевые цветы,
Как дурачок — речную гальку,
Как ворона — блестящие побрякушки.
Прогоните меня прочь,
От вашей мудрости и оригинальности,
И я уйду, играя своими фантиками.
Только не забудьте — вазы.
Ночные вазы в любую эпоху.
* * *
Сейчас принято писать верлибром.
Я бы сказал — модно,
Но «модно» — это обидно
И отдает попсой,
Поэтому ограничимся словом «принято»,
Не уточняя, кто именно принимал
И в каких дозах.
Верлибр — свободный размер.
Свободный от рифмы,
Свободный от ритма,
От изотонии, изосиллабизма и регулярной строфики,
Черт бы побрал все умные слова на свете;
Свободный от предшественников
И от последователей,
От папы и мамы,
Жены и детей,
Бабушек и дедушек с их нудными советами,
Друзей, приходящих не вовремя,
Врагов, прогуливающихся вокруг,
От необходимости дышать,
Есть, пить, спать, чесаться
И отправлять естественные надобности.
Это абсолютная свобода,
Когда ты — сферический верлибр в вакууме,
Наедине со своими куцыми страстями,
Лицом к лицу с духовным миром —
Не шире форточки, не уже щели под плинтусом! —
Гордый свободой,
Хвастающийся свободой,
Презирающий все эти ямбы и амфибрахии,
Не говоря уже о пеонах и пентонах;
Ты свободен,
Черт дери эту свободу
Вместе со всеми умными словами на свете,
Вместе с гордостью, чье имя — одиночество,
Пустое, нелепое, никому не нужное.
И ты, дитя вакуума, шепчешь белыми губами:
— Помню, мама мыла раму —
О, я помню эту драму! —
Взвизги тряпки по стеклу,
Словно глас иного мира,
Словно смертный хрип вампира
На осиновом колу…
Соль на раны
* * *
Внемли тоске в ночной тиши
Пустого сада.
Она — отрада для души,
Она — награда
За все смешные мятежи,
За все святыни,
За горечь лжи, за миражи
В твоей пустыне,
За ужас помыслов благих —
Щебенки Ада;
За трепет пальцев дорогих,
За боль распада,
За плач вблизи и бой вдали,
За соль на раны…
И слово странное «внемли»
Не будет странным.