Он хотел было снять карту, но Бородулин попросил:
— Пусть повисит… Будет цела, ручаюсь.
Гудкову не полагалось оставлять карту, посмотрел он на бригадира, на рабочих и махнул рукой:
— Ладно! Порадуйтесь…
Люди долго не отходили от нее. Они отыскивали «свой» кружочек и слово «Раздельная», от этого кружочка отсчитывали километры на юг и на запад, по тонким железнодорожным линиям добирались до незнакомых мест, уже свободных от немцев.
А однажды заявившийся Гудков торжественно объявил:
— Под Сталинградом с фашистами покончено!
Засмеялся, начал жать руку Бородулину, подошел к карте и отшпилил ее.
— Устарела… Пригодится теперь для истории…
— Конец всей группировке? — удивился Федор Васильевич.
— Да. Официальное сообщение.
Уласов крякнул, сжал кулаки, пальцы его хрустнули.
— Вот это подарок…
Радостные события на фронте затмили их невзгоды и лишения. Бригада Бородулина по-прежнему выкладывала все силы, чтобы на Раздельной не задерживались поезда. И все же чувствовалось ослабление напряженности, ничто не давило в спину, — давай, давай, а то поезда не пропустим!
Уехали зенитчики. Вмиг снялись с места и к вечеру исчезли.
А однажды Бородулин недосчитался трех человек. Вышел на работу, а их нет, своих ребят, из Сыромятного. Заявились только на следующий день. И не на станцию пришли, а в вагон-общежитие. Натопили, распарились, лежа на своих кроватях. Бригада вернулась с путей как в рай.
— Всегда бы так! — удовлетворенно потер руками Дмитрий.
Бородулин косо взглянул на него.
— Утихни. — Когда закрылась дверь за последним человеком, поднявшимся в вагон, бригадир встал с табуретки. — Посмотрите, — указал он на своих земляков, лежавших с расплывшимися улыбками. — Это прогульщики. Их долю работы вы сегодня выполняли. А они не болели и не были ранены…
— Ты чего это запел? — привстал с постели темнолицый от морозного ветра мужчина со всклокоченными волосами. — Мы свое сделали. Сам Гудков поздравлял! Чего еще надо?
— Чтоб это было в последний раз, вот чего.
— А я или не человек? Иль у меня семьи нету, свово дома? Там делов поднакопилось тоже будь здоров сколько…
— Война еще не кончилась, вот что не забывай.
— В Раздельной кончилась! Понял? Кончилась, а ты как попугай — война, война…
Петр, слушая перепалку, вспомнил Луговое, мать, свое слово вернуться домой. Весна уже на пороге, теперь самое время увязывать мешок. И он будто уже прощался с рассерженным бригадиром и в то же время не мог представить родное село без Бородулина. И без этого всклокоченного мужика тоже не представлял свои дни в колхозе.
— Не пора ли нам домой? — прошептал он Дмитрию. — Насовсем…
Тот отшатнулся от него.
— Чегой-то взбрело? Никуда не пора мне, дорогу Кучеряша на кладбище еще не забыл.
«Это верно, — подумал Петр. — А если без Даргина? Ну как это без Даргина…»
Бородулин раскраснелся, подступил вплотную к своему земляку.
— Кроме тебя да меня, в Раздельной никто ничего делать не будет. Желдорбатовцы уехали, нету их, так что на чужой горб уже не навалишь. Самому не надо распрягаться. А ты совсем без воза хочешь скакать… Сыромятное, дом, семья… У тебя одного и дом, и семья…
Такого разговора в вагоне-общежитии еще не было.
А тут ввалился Кваснин. Губы его слюнявились, осоловелые глаза по очереди всматривались в каждого человека.
— Мне Федьку надо… Выпить принес… На льду не все переговорили…
Федор Васильевич поднялся, за плечи повернул его к выходу.
— Ступай домой, проспись. Завтра переговорим, найдем время.
— Завтра? — доверчиво посмотрел Кваснин на Уласова. — Хорошо, значит, завтра. Но ты смотри, без обману… — уходя, погрозил он пальцем.
— Час от часу не легче, — захлопнул за ним дверь Бородулин.
Бригада укладывалась спать молча, с ощущением испорченного вечера.
Утром было тепло и солнечно. Между рельсами блестящими полотнищами вытянулась вода, на междупутьях засверкали лужи.
— Хорошо-то как! — Петр лепил водянистый снежок из грязного снега. — Я уж и не помню, когда в последний раз видел солнце. Осенью? Или когда зерно возили?
Дмитрий покривился.
— Дите… Взрослый, а дите…
Бородулин перехватил на путях Павловского, бежавшего в штабной пакгауз.