Они ужинали в столовой. Картошки было много, а хлеб у Федора Васильевича оставался еще от обеда, так что на троих хватило. Ребята проголодались. Из Лугового они вышли рано утром, кто-то подвез их, но все равно на дорогу и на поиски военрука ушел весь день. Сразу Федор Васильевич не мог определить: устали они или повзрослели? Нет, скорее всего — устали, особенно Даргин. Пышные волосы его образовали на голове пыльную темную шапку, под глазами синие круги. Не было его обычного озорства, граничащего с нахальством, как случалось в школе:
— Даргин, надо развесить мишени.
— Надо-о… А вот неохота…
И развешивал мишени без повторного напоминания. Сложный парень, а все же интересный.
Ковалев покладистый, но нередко себе на уме. Тоже осунулся, лицо стало маленьким, с кулачок.
— Наш друг, Кучеряш, совсем плохой… — сказал Петр, убирая со стола картофельную кожуру.
— Нам жить в Луговом нельзя! — заявил Дмитрий. — Только здесь, в Раздельной.
— Почему?
— Нельзя, и все. Из каждого окна Лугового в глаза нам пальцами тыкают.
Вот, оказывается, в чем дело… А Федор Васильевич думал — пришли проведать.
— Ладно, поговорим потом. Пошли в вагон.
Все трое принесли доски — разбитую шелевку соседнего дома — и соорудили что-то похожее на нары, матрац положили поперек.
Они лежали молча, даже шептаться было неловко, — людям надо отдыхать. Ребята долго не спали. Беспокойнее был Даргин. Он часто переворачивался с боку на бок и старался дышать в подушку. Петр Ковалев глазел в темный потолок; как ни посмотрит на него Федор Васильевич при тусклом свете из окон — глаза широко открыты…
В вагоне в единый миг вскочили все с постелей от взрыва. На ходу напяливая одежду, рабочие выбежали наружу. Солнце еще не взошло, но было уже светло; небо чистое, по-утреннему залитое оранжевым рассветом. Между развалинами вокзала и вагоном-общежитием — пыль. Вверху, невидимые, гудели самолеты. Свои не завывают так противно…
— Давай… братва! — первым побежал Федор Васильевич в сторону разбитых домов подальше от станции.
Они успели перескочить через завал из кирпича, бревен, размятых дверей и оконных рам. Рвануло опять недалеко от разбитого вокзала. Федор Васильевич и ребята растянулись прямо на известковой рухляди. Переждав несколько секунд, побежали дальше. В брошенном хозяевами огороде на меже с соседями увидели канаву. Как видно, для отвода воды, если с пригорка напирало ливнем или дружно таявшим снегом. Мелкой была канава, но Федор Васильевич обрадовался ей, — все не на станции, не среди домов ожидать конца бомбежки. Он плюхнулся на жесткое дно, высушенное морозом. Следом за ним с разбегу свалились Петр, Дмитрий, еще двое из общежития.
Бомбы уже рвались почти непрерывно, по всей станции. Задрав голову, Федор Васильевич насчитал пять самолетов, один за другим они кружили в ясном небе. Не бесследно прошли вчера воинские эшелоны, встревожились фашисты. Вот их ответ…
Федор Васильевич высматривал своих. Командование должно знать о немецком налете… Но истребителей не было. В пыли и дыму повалился семафор. В стороне штабного вагончика что-то загорелось. Чему там гореть? Может быть, сам вагон? Несколько взрывов прогремело у сарая, где прессовали камыш.
Не впервые рядом с Федором Васильевичем рвались бомбы. И все же ему было страшно, хотя он и понимал, что лишь случайно на пристанционные сады и огороды может попасть бомба. Земля вздрагивала, было такое ощущение, что под ним вот-вот лопнет мерзлая корка водосливной канавы.
Его поразили ребята. Лица, бледные от испуга, глаза, беспокойно следящие за каждым заходом самолетов… Вспомнил он бойца из своего взвода. Они ехали на фронт и попали под бомбежку. Сразу же из вагонов бросились врассыпную, а тот боец остался возле нар. Когда Федор Васильевич вернулся, он стоял посреди вагона спиною к двери и зажимал руками уши. Его толкнули в спину — не стой на дороге, он повернулся, и по глазам: было видно, что ничего не понимает. От страха забыл, куда бежать и зачем. Так и простоял с зажатыми ушами. Сейчас ребятам-школьникам тоже было страшно, но как они выдерживали первую бомбежку в своей жизни! То и дело взглядывали на своего учителя, будто спрашивая, когда же кончится. Он показывал рукою — лежать, не высовываться из канавы, и они еще плотнее прижимались к ледяной земле, будто вмерзали в нее.
После бомбежки они вышли на станцию. В воздухе пахло гарью, все вокруг было уже не таким, как вчера. Паровозный тендер лежал на боку, недалеко зияла воронка, и над нею вился сизый дым. Догорал штабной вагон, пожар не тушили — поздно, ни к чему, уже обозначился металлический скелет вагона. Краска на досках вскипала, пузыри лопались, на их месте вспыхивали фиолетовые языки. Развалины вокзала, чудом уцелевший пакгауз, рельсы главного пути, единственного, способного пропускать поезда, телеграфные столбы разбитых, когда-то давно существовавших осветительных линий на междупутьях — все было в копоти и пыли.