Он встал и сразу почувствовал, как больно застучало в висках и закружилось в голове. Ноги еле держали его, будто он за ночь переболел и ослаб. Уже одетый, подошел Федор Васильевич.
— Ну, брат, натворил ты…
— А что? — насторожился Дмитрий.
— Угорели, вот что. Быстрее — на воздух.
Появился Петр Ковалев. Он был бледен, рукавом телогрейки вытирал мокрые губы.
— Трещит все в голове, — болезненно проскрипел он. — Рвало сейчас. Это хорошо, говорят, что проснулся кто-то и дверь открыл. А то бы все пропали.
У Дмитрия сжалось сердце, окаменело будто. Он пыхтел, одеваясь, ни на кого не глядя. Сейчас напустятся на него всем миром, и тогда хоть беги с глаз долой. А если не напустятся, разве от этого легче будет? Он же хотел тепло сохранить, кто знал, что в печке тлели эти черные проклятые угли, поди, угадай по их виду…
Он еле опустился по ступенькам. Опершись спиною о вагон, он, как вынутая из воды рыба, глотал воздух широко открытым ртом. Голова раскалывалась от боли, перед глазами все плыло, качалось; стоило лишь взглянуть на семафор, он начинал крениться и переворачиваться. Дмитрий закрывал глаза, и тогда окружающий мир будто бы успокаивался, только распирала боль и подкатывала к горлу тошнота.
Бородулин постоял около бледного, осунувшегося Дмитрия, покачал головой.
— Нету лекарства у меня, — развел он руками, будто оправдываясь перед Даргиным. — Само пройдет. Я несколько раз угорал, не умер, как видишь.
Он поднялся к списку, висевшему на двери, и вычеркнул Даргина. Подумав, черкнул карандашом и по фамилии «Ковалев».
— Ну, давай, ребята, на ветру скорей вылечимся. Нынче особое задание, срочное. Немцев, как видно, хорошо турнули. Рельсы потребовались…
— А завтракать? — тускло донесся голос из вагона.
— Некогда. На месте позавтракаем, туда привезут. На путях дрезины ожидают, поняли? Выходи, ребята, кончай ночевать.
Бригадир уже начал стаскивать в одну кучу ломы, кувалды, «фомки» с клешневатыми, расщепленными надвое плоскими концами, — все, что потребуется нынче.
Рабочие обходили стороной Дмитрия, он так и стоял у вагона, ни с кем не обмолвившись ни словом. Когда все потянулись цепочкой к выходному семафору, он последним взял из общей кучи «фомку» и кувалду, руки его обвисли под тяжестью инструментов, он вяло зашагал вслед за рабочими. Последними пошли Федор Васильевич и Петр Ковалев.
Ветра не было. По всему небу — серость, низкая, давившая на людей беспросветным унынием. В воздухе перелетали снежинки. Они были редкими, приближаясь к земле, исчезали из вида, словно их вовсе не существовало.
Дрезины остановились на маленькой станции Евстратово, прижатой к пойме глинистыми кручами. У путей насквозь просвечивался обугленный скелет вокзала, валялись сброшенные с рельсов разбитые бомбежкой платформы, у подножия кручи возвышался маленький, из вагонных досок обелиск на могильном холмике. У черного скелета вокзала стоял военный с автоматом за спиной и развернутым красным флажком в руке. Резким решительным жестом он потребовал к себе кого-то из дрезины, к нему по распоряжению начальника строительно-восстановительного участка Карунного тотчас спрыгнул Бородулин.
Они о чем-то быстро договорились. Бородулин сразу же побежал в конец станции за нависшую над путями кручу, военный поднялся в первую дрезину, и она, крикнув коротким тощим голоском, двинулась следом за бригадиром.
Пойма была ровной и белой. Ветер согнал в нее много снега; от его бескрайней белизны, от безлюдной станции, от угрюмых круч, нависших над рельсами, весь мир казался опустошенным и безжизненным. Сидя в оставшейся напротив сгоревшего вокзала дрезине, Федор Васильевич с интересом рассматривал в окно новое для него место. Всего пять пар рельсов, вот и вся станция. Да если учесть, что две колеи впиваются в нее с перегона и выходят где-то за поворотом, то на долю станции остается всего ничего. Зато отсюда, будто вырастая из круч, убегало в пойму длинное и кривое ответвление железной дороги.
Напротив Федора Васильевича сидели Петр и Дмитрий.
— Не проходит? — всматривался в их лица Уласов.
Дмитрий еле-еле качнул головой.
— Ничего, потерпи, на свежем воздухе легче будет. А у тебя как?
Петр вздохнул.
— Как у всех…
За Федором Васильевичем внимательно следила Алевтина. Она хотела дать совет, как поскорее избавиться от угара, но в окружении рабочих побаивалась заводить разговор с Федором Васильевичем. Все знали о скандале, какой учинил ее муженек ему, и если на глазах у всех она вновь станет уделять внимание своему недавнему знакомцу, то об этом конечно же прослышит ревнивец, и тогда опять жди бури. Да уж была бы буря, к вёдру, а то ведь отношения не наладились, так и остается незамужняя и неразведенная. Посидели они в тот раз, когда Федор Васильевич нагрянул с мешком картошки, по-мирному побеседовали, даже выпили самогончику. Жалкий был муженек, неухоженный, в глазах непонятная просьба, хотя он и ничего тогда не сказал ей. Может быть, и сказал бы, но надо же было в этот вечер подвернуться этому, с картошкой. Что было потом, после ухода Федора Васильевича?! Совсем озверел Никита, даже руку поднял. Мог бы и поколотить, если б Алевтина смолчала, но она так заорала, что, наверно, на станции слышно было. Он оттолкнул ее, а бить не стал, зато сам, один, тут же вылакал всю поллитровку самогона. И ушел.