***
Главный зал Парсонса никогда не отличался большими габаритами, напротив, все, кто приходил посмотреть представления, будь то постановка всемирно известной драмы, два часа нарезок короткометражных фильмов или выступление оркестра, чувствовал свое единение, как с окружающими, так и с самими артистами. 322 места в партере, 183 в амфитеатре и около пятисот мест приходится на бель-этаж и четыре яруса. Итого театр вмещал в себя не более тысячи человек, но больше никогда и не было нужно. Что преподаватели, что сами студенты не любили шумихи вокруг своих представлений, однако презентации выпускных работ вот уже последние десять лет собирали аншлаг. Будущие режиссеры, музыканты, художники, мультипликаторы, операторы, актеры, танцоры и многие другие ждали этого дня с замиранием сердца, а некоторые, как например Бальдр Одинсон, не находили себе места и методично начинали выдирать из головы ровно по одной пряди волос в день.
Бальд уже и не помнил, как он очутился перед зрителями, но факт того, что рядом, через толстое стекло, которое разделяло сцену ровно на две части, на каркасе кровати лежал загримированный Бартоломей и нервно сжимал и разжимал ладонь, говорил о том, что все, обратного пути нет. Страшный суд начался, скрипки вступили, и деваться больше некуда.
Зал замер в ожидании, а Одинсон, сидя на сколоченной на скорую руку скамейке, прятал голову в ладонях. Чем дольше он не сможет увидеть тысячу пар глаз, тем дольше сможет находиться в безопасности. Где-то над его головой должны были уже появиться объемные проекции очертаний тринадцати людей. Они должны разойтись, повергнув в шок следящую за представлением аудиторию, вспухнуть синим пламенем, а потом погрузить зал в темноту, рассыпаясь серебреными блестками, которые угаснут за метр до макушек зрителей. Объемная проекция всегда была коронным номером Бальда, особенно с учетом того, что доблестная компания Старк Инкорпорейтед изъявила желание работать с ним над рекламной компанией своих продуктов в последующем. Одинсон прекрасно знал причину своего «везения», но распространяться на нее не любил, а лишь робко пожимал плечами и объяснял все своей недюжей харизмой и врожденным талантом, но факт остается фактом: Бальдр всегда имел при себе все самые современные технологии для своей работы. Дело за малым – фантазия и руки из того места.
“Мурашки по коже… Нет чувства уверенности… Я убежден, что мне не вынести этого давления…» - далекий и кажущийся незнакомым голос Бартоломея проник в сознание, но Бальдр знал – это всего лишь фонограмма, такое невозможно воспроизвести обычному человеку. Слишком много фильтров, но так оно и должно быть. Значит, по стенам зала уже прошлись толпы просвечивающих синих людей, а за их спинами уже спускается белый экран, который представит своим зрителям черновые двигающиеся рисунки простым карандашом. Сколько бы не было споров о том, что нельзя соединять в выпускной работе два совершенно непохожих друг на друга стиля, Одинсон настаивал на своем. Это было красиво. Это было так, как нужно. И только так можно рассказать то, что хочется.
«Внутри есть что-то, и оно тянет меня ко дну», - Бальдр уже был готов унестись куда подальше, только бы не слышать ничего вокруг. Сейчас ему придется открыть рот, придется протянуть пару фраз, придется делать уверенный вид, а дальше можно будет действительно уйти. Главное при бегстве не упасть в оркестровую яму и не сломать скрипку, барабан и несколько пюпитров, как в последнюю репетицию. Благо Одинсон сломал не скрипача и барабанщика, но все же было неприятно.
- Я знаю, о чем ты думаешь, - Бальд дернулся, услышав голос Бартса в наушнике. – Если ты не вступишь вовремя, я сам тебя туда скину, клянусь.
Счет до пяти, и Бальдр открыл глаза, но ничего не увидел. Ребята из светильной галереи явно перестарались, натирая с утра свои лампы, но так оно будет и лучше. «Мурашки по моей коже», - свой голос показался странным, слишком низким и глубоким, что где-то внутри туловища в районе солнечного сплетения завибрировало. «Эти раны, они никогда не заживут», - Одинсон слышал эхо своих слов с некоторой задержкой. Фонограмма исполняла немного, но все же отличную гармонию от той, которую пытался изобразить сам Бальдр. «Я падаю, и это страшно», - второй голос с точностью повторял движения губ нарисованной копии Одинсона, только старше, которая смотрела прямо в зал своими серыми, но полными жизни глазами. Чтобы изобразить мимику Тора, Бальдру не пришлось много мучиться и думать, старые видеозаписи семейных праздников, наконец, пригодились. «Замешательство. Я не могу отличить правду от вымысла». «Я не могу отличить правду от вымысла», - вторил свой же голос, но чуть ниже, чтобы было похоже. Чтобы сложилось впечатление, что брат рядом.
Свет стал тише, и Одинсон, чтобы не калечить психику, вновь прикрыл глаза. Над головами зрителей разразилось море, со своей собственной жизнью, со своим характером. Спокойное, теплое, глубокое море, где на дне обитали крупные млекопитающие. Они находились в своей стихии, проплывали сквозь зал и исчезали в его стенах, на которых появились такие же белые полотна, как за спиной Бальдра и Бартоломея. Простой карандаш в укоренной съемке вырисовывал рукой Одинсона сменяющие друг друга лица и картины. Картины, которые рассказывали о людях, на чьи имена повесили знак «Уничтожить». Люди, которых молитвами их родных людей никогда не найдут.
«Внутри меня есть что-то», - искусственный голос, переходящий в реальный, и Бартоломей, чья голубая радужка глаз была скрыта черными линзами, встал. «Оно тянет меня ко дну, поглощает все мысли, приводит в замешательство. Боюсь, эта потеря самоконтроля навсегда», - оркестр стих, оставляя господство электронному монотонному звуку, которого Бартс добивался больше полугода. Музыка нагоняла тоску, проникала в те части мозга, куда другим было запрещено входить, но именно этого и добивался ее создатель. «Контролируя все вокруг, я не могу вновь обрести себя. Стены вокруг сужаются. Нет никакой уверенности, но я убежден, что этого давления мне не вынести», - Бальдр, наконец, смог открыть глаза и посмотреть на друга. Лицо Бартоломея было будто мертвым, отрешенным, словно этот человек всю жизнь избегал общения. На заднем экране ему вторила его копия: взрослая, с огрубевшими чертами и отсутствующей мимикой. Он – второй Бартс, который когда-то показал Бальду самую шикарную вечеринку в его жизни, совсем не желал смотреть людям в глаза, пытаясь спрятать какой-то секрет, который можно будет запросто прочитать, взгляни он в толпу. «Я уже ощущал это раньше. Так беззащитно».