Тогда Моня встал и, поскольку ему нечего было больше ожидать от людского правосудия, задушил девочку, предварительно вырвав ей под ужасающие крики глаза.
Потом вошли японские солдаты и вывели его наружу. Глашатай зачитал ему приговор во дворе тюрьмы, каковая представляла собой старинную китайскую пагоду совершенно замечательных архитектурных достоинств.
Приговор оказался краток: осужденному должен был нанести удар палкой каждый из размещенных здесь японских солдат. А общее их число составляло одиннадцать тысяч.
Пока глашатай зачитывал приговор, князь вспоминал свою беспокойную жизнь. Бухарестских женщин, вице-консула Сербии, Париж, убийство в спальном вагоне, маленькую японочку в Порт-Артуре — все это закружилось у него в памяти сплошным хороводом.
И вдруг прояснилось одно из воспоминаний. Он вспомнил бульвар Малыперб: Жопопия в весеннем платье семенит в сторону Мадлен, а он, Моня, обращается к ней со словами:
— Если я не отлюблю вас двадцать раз кряду, пусть накажут меня одиннадцать тысяч весталок — или одиннадцать тысяч палок.
Он так и не пое...лся двадцать раз подряд, и вот пришел день, когда на него и вправду обрушатся одиннадцать тысяч палок.
Он еще не отошел от своих грез, когда солдаты грубо потащили его к палачам.
Одиннадцать тысяч японцев были построены в две шеренги, лицом друг к другу. Каждый держал в руках шпицрутен — длинную и гибкую палку. Моню раздели, после чего он должен был пройти этим жестоким путем сквозь строй палачей. Первые удары вызнали у него всего-навсего дрожь. Они обрушивались на его бархатистую кожу и оставляли там темно-красные следы. Он стоически снес первую тысячу палок, потом рухнул, весь залитый кровью и с торчащим вверх членом.
Тогда его положили на носилки, и мрачная прогулка, сопровождаемая ритмичными и хлесткими шлепками обрушивающихся на окровавленную и распухшую плоть розг, продолжалась. Вскоре Монин уд уже не смог сдержать в себе семени и, раз за разом вставая, принялся орошать струями белесой жидкости лица солдат, которые от этого только жестче обрушивали свои батоги на эти жалкие человеческие ошметки.
На двухтысячном ударе Моня преставился. Сияло солнце. Песни манчжурских пичуг еще более добавляли веселости этому и без того мажорному утру. Казнь подходила к концу, и уже последние солдаты отвешивали предписанные удары по бесформенной массе, напоминавшей гору фарша; в ней уже ничего нельзя было разобрать — кроме лица, которое тщательно оберегалось палачами и с которого широко открытые остекленевшие глаза, казалось, созерцали потустороннее божественное величие.
В это время мимо места казни проходил конвой русских пленных. Их заставили остановиться, чтобы лишний раз застращать москалей.
Но тут раздался крик, а за ним — еще два. Трое пленников бросились вперед и, словно и не были в цепях, устремились к телу казненного, на которое как раз обрушился одиннадцатитысячный удар. Они бросились на колени и, обливаясь слезами, принялись покрывать окровавленную голову Мони истовыми поцелуями.
Японские солдаты, на миг остолбенев от изумления, тут же разобрали, что ежели один из пленников был мужчиной, причем гигантских размеров, то двое других оказались переодетыми в мужскую одежду красивыми женщинами. На самом деле это были Рогонель, Жопопия и Алексина, взятые в плен после разгрома русской армии.
Поначалу японцы отнеслись к горю пленников с уважением, но потом, соблазненные двумя женщинами, принялись с ними заигрывать.
Оставив Рогонеля на коленях около трупа своего господина, они содрали с Жопопии и Алексины, несмотря на их отчаянное сопротивление, штаны.
И тут перед изумленными взглядами солдат предстали изумительной красоты белые и трепетные попки прекрасных парижанок. Японцы принялись нежно и без всякой злобы стегать эти очаровательные задницы, трепыхающиеся, словно пьяные луны, а когда красотки попытались подняться, то на свет появились и их разевающие из-под шерстки ротики киски.
Удары со свистом рассекали воздух и плашмя падали на кожу, но не слишком сильно, оставляя на какой-то миг отметины на упругих и пышных жопах парижанок, но следы эти тут же стирались следующими ударами, столь же беззлобными, как и предыдущие.
Когда дамы достигли должной степени возбуждения, два японских офицера отвели их в одну из палаток и там вые...ли по десять раз кряду, разгоряченные длительным воздержанием.
Офицеры эти оказались выходцами из благородных дворянских семей. В свое время они занимались шпионажем во Франции и хорошо знали Париж. Жопопия и Алексина без особого труда добились от них обещания, что им отдадут тело князя Вибеску, которого они выдали — сами назвавшись сестрами — за своего кузена.
Среди пленников находился и французский журналист, корреспондент одной провинциальной газеты. До войны он был скульптором — и не вполне бездарным; звали его Жанмолэ. Жопопия отправилась на его поиски, чтобы уговорить его возвести надгробный памятник, достойный памяти князя Вибеску.
Единственной страстью Жанмолэ было бичевание. Только это он и затребовал от Жопопии. Она согласилась и в назначенный час явилась вместе с Алексиной и Рогонелем. Все четверо разделись. Алексина и Жопопия, выпятив кверху зады, расположились раком на кровати, а оба кряжистых француза, вооружившись розгами, принялись их пороть, стараясь в основном попадать либо в щель между ягодицами, либо по видным, благодаря их позе, как на ладони вульвам. Нанося удары, они возбуждали друг друга. Обе женщины жестоко страдали, но идея, что их муки призваны обеспечить Моне подобающее погребение, поддерживала их до самого конца этого исключительного испытания.
Потом Жанмолэ и Рогонель уселись и дали высосать из своих здоровенных болванок накопившееся там семя, ни на секунду не прекращая отвешивать удары по трепещущим задницам двух очаровательных девушек.
На следующий день Жанмолэ принялся за работу и вскоре завершил поистине удивительный надгробный памятник, который венчала собой конная статуя князя Вибеску.
На пьедестале барельефы представляли замечательные подвиги, князя. С одной стороны было изображено, как он отбывает на воздушном шаре из Порт-Артура, а с другой Моня представал в виде покровителя искусств, изучать которые он некогда прибыл в Париж
* * *
Путешественнику, пересекающему манчжурское захолустье между Мукденом и Дальним, на глаза внезапно попадается — неподалеку от все еще усеянного костями поля битвы — монументальное надгробие из белого мрамора. Его почитают китайцы, возделывающие по соседству свои клочки земли, и можно услышать, как мать-манчжурка отвечает на вопрос своего дитяти:
— Это огромный всадник, который охраняет Манчжурию от западных и восточных демонов.
Но путешественник обычно с большей охотой обращается к стрелочнику трансманчжурской магистрали. Этот раскосый японец, одетый в фирменный китель, скромно отвечает:
— Это японский барабанщик, который принес нам победу под Мукденом.
Но если, пожелав получить точную информацию, путешественник подойдет к статуе поближе, он надолго останется в задумчивости, прочтя выбитые на постаменте слова:
ПУТНИК, ОСТАНОВИСЬ; ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ КНЯЗЬ ВИБЕСКУ, ПОЗНАВШИЙ ОДИННАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ПАЛОК
ПОВЕРЬ, УЖ ЛУЧШЕ БЕЗ БЛЕСКУ
ЕТИ ОДИННАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ВЕСТАЛОК.