— Перестань идиотничать, — оборвал его Моня. — Ты, Рогонель, у меня в руках. Мне ничего не стоит сдать тебя полиции. Но ты мне нравишься, и если хочешь, я могу взять тебя камердинером. Ты будешь повсюду меня сопровождать, будешь делить со мной наслаждения, мне помогать, а если понадобится — защищать. Ну и если будешь служить мне верой и правдой, я щедро тебя вознагражу. Ну, как? — отвечай сразу.
— Вы мужик, что надо, и говорите складно. По рукам.
Спустя несколько дней Рогонель, возведенный в чин камергера, укладывал чемоданы. Князя Вибеску срочно вызвали в Бухарест. Там умер его близкий друг, вице-консул Сербии, оставив Моне все свое весьма значительное состояние. Заключалось оно в основном в оловянных рудниках, приносивших на-гора в последние годы немалую
прибыль, но требовавших для этого непосредственного присмотра, иначе их производительность тут же падала. Князь Моня, как уже была возможность убедиться, не любил деньги ради них самих; он жаждал богатств лишь ради наслаждений, принести которые может одно золото. У него на устах постоянно был афоризм, изреченный одним из его предков: «Все продается, все покупается — достаточно назначить цену».
Князь Моня и Рогонель заняли места в «Восточном экспрессе»; вагонная тряска не замедлила сказаться — Моня, у которого стоял, как у казака, бросал на Рогонеля пламенные взгляды. Снаружи восхитительные пейзажи Восточной Франции разворачивали свои спокойные и опрятные красоты. Салон был почти пуст, лишь один богато одетый подагрический старикан охал, пуская слюну, над «Фигаро».
Закутанный в просторный реглан Моня схватил Рогонеля за руку, и, просунув ее в разрез, находившийся у этого удобного одеяния на месте кармана, подтолкнул к своей ширинке. Громадный камердинер понял желание своего господина. Его здоровенная ручища заросла волосами, но оказалась весьма пухлой и более нежной, чем можно было ожидать. Пальцы Рогонеля тактично расстегнули брюки князя и схватили его исступленно топорщащуюся шишку, как нельзя лучше подтверждавшую знаменитое двустишие Альфонса Алле:
Когда подрагивает нервно ваше кресло,
Огонь желанья проникает тут же в чресла.
Но тут вошел служащий компании спальных вагонов и объявил, что пришла пора обедать и большинство пассажиров уже собралось в вагоне-ресторане. «Отличная идея, — сказал Моня. — Рогонель, пошли сначала пообедаем!» Рука бывшего грузчика выскользнула из разреза реглана. Вдвоем они отправились в ресторан. Елда князя ничуть не поникла и, поскольку он поленился застегнуть штаны, спереди сквозь его одежду выпирал здоровенный желвак. Обед начался без особых приключений, под укачивающий перестук колес и нестройное звяканье посуды, серебра и хрусталя, нарушаемое изредка внезапным шпоканьем пробки шампанского «Алоллинарис».
За одним из столиков в противоположном конце вагона расположились две на редкость симпатичные блондинки. Рогонель, который сидел к ним лицом, указал на них Моне. Князь обернулся и тут же узнал в одной из них, одетой поскромнее своей спутницы, Мариетту, прелестную горничную из Гранд-Отеля. Он тут же встал и направился к дамам. Кивнув Мариетте, князь обратился ко второй девушке, чью красоту искусно подчеркивала косметика. Обесцвеченные перекисью водорода волосы придавали ей весьма современный вид, который восхитил Моню. «Мадам, — сказал он ей, — прошу простить меня за эту выходку. Я представлюсь вам сам — ввиду трудности отыскать в этом поезде кого-либо из общих знакомых. Князь Моня Вибеску, наследственный господарь. Присутствующая здесь мадемуазель, то есть Мариетта, которая, без сомнения, поступила к вам в услужение, покинув Гранд-Отель, оставила за мной некий долг признательности, каковой я хотел бы погасить сегодня же. Я хочу выдать ее замуж за моего камердинера и жалую каждому из них по 50 000 франков приданого».
— Не вижу во всем этом ничего неподобающего, — сказала дама, — а тут и вовсе нечто весьма недурственно с виду устроенное. Кому вы это предназначаете?
Монин пестик, обнаружив выход, высунул между двух пуговиц свою багровую головку. Под смех дамы, покрасневший князь запрятал свой прибор.
— Хорошо, что вы стоите так, что никому ничего не видно... хорошенькое было бы дельце... Но ответьте же, для кого сие грозное орудие?
— Разрешите мне, — галантно произнес Моня, — возложить его на алтарь вашей бесподобной красоты.
— Посмотрим, — сказала дама, — а пока что, раз вы уже представились, представлюсь и я... Эстель Ронанж.
— Великая актриса «Франсез»? — спросил Моня.
Дама склонила голову.
Моня, обезумев от радости, вскричал:
— Эстель, я должен был вас узнать. Уже давно я ваш страстный почитатель. Не проводил ли я вечера в «Театр Франсез», любуясь вами в ролях возлюбленных? И, чтобы унять свое возбуждение, лишенный возможности дрочить на публике, запускал палец в нос и, подцепив там козявку или соплю погуще, поедал ее! Как прекрасно это было! Как вкусно!
— Мариетта, садитесь обедать с вашим нареченным, — сказала Эстель, — а вы, князь, отобедайте со мной.
Расположившись лицом к лицу, князь и актриса не сводили друг с друга влюбленных взглядов.
— Куда вы направляетесь? — спросил Моня.
— В Вену, я буду играть там перед Императором.
— А Московский Декрет?
— Е...ла я Московский Декрет; завтра же напишу Кларети об отставке... Меня отодвигают в сторону... держат на вторых ролях... мне не дали роль Эораки в новой пьесе нашего Муне-Сюлли... Ухожу... Им не задушить мой талант.
— Прочтите мне что-нибудь... какие-нибудь стихи, — попросил Моня.
Пока меняли тарелки, она прочла ему «Приглашение к путешествию», и на фоне этого восхитительного стихотворения, в которое Бодлер вложил некую толику своей любовной тоски и страстной ностальгии, Моня почувствовал, как маленькие ножки актрисы карабкаются вверх по его ногам: под регланом они добрались до грустно свисающего у него из ширинки члена. Тут ножки остановились и, ненавязчиво обхватив уд, весьма забавным образом принялись двигаться туда-сюда.
Молниеносно затвердевший елдырь юноши покорно отдался ласкам точеных туфелек Эстель. Наслаждение его все нарастало и вылилось в сонет, который он тут же сочинил экспромтом и прочел актрисе, педальнопешеходные труды которой не прекращались до последней строки:
ЭПИТАЛАМА
Своей рукой введешь мой уд ослиный
В святой бордель предивной красоты.
Готов поклясться, что от ляжек твоих льдины
Не оторвусь, пока не кончишь ты.
На сладком твороге грудей запечатлю следы,
Беззлобные засосы, ну а средь долины
Прольются слитки спермы из тугой маслины
В лоток старателя — лоток твоей п...ды.
О шлюшка нежная, твой зад краснеть заставит
Любой и сочный, и мясистый плод—
И шар земной, луну без уда не возьмет
Который ведь, прибавит та или убавит.
И ты не скроешь за вуалью сияющих своих очей —
Их темный блеск утопит звезды в бездонном омуте ночей.
И когда уд князя достиг предела возбуждения, Эстель опустила ножки, сказав:
— Мой князь, не допустим, чтобы он плевался в вагоне-ресторане — что подумают о нас окружающие... Разрешите поблагодарить вас за оказанную Корнелю в последних строках честь. Хотя я и собираюсь уйти из «Комеди-Франсез», все, что касается этого заведения, продолжает меня притягивать.
— Ну а что, — спросил Моня, — вы собираетесь делать после того, как сыграете перед Францем-Иосифом?
— Моя мечта, — поведала Эстель, — стать звездой кафешантана.
— Осторожнее, — предупредил Моня.
Темный месье Кларети, который топит звезды будет без конца преследовать вас судебными исками.