Как бы то ни было, я снова вспомнил египетских крестьян в их белых галабиях, с мотыгами и серпами, окруживших меня, когда я лежал посреди белого хлопкового поля; мальчика с темной кожей, который рассек мне бровь, запустив в меня здоровенным камнем, что едва не стало сигналом к началу линча; юношу, завязавшего полотенцем мое кровоточащее бедро — с самыми лучшими намерениями, хотя это оказался не самый лучший жгут.
Достигнув Порт-Саида, на северной оконечности канала, я повернул на восток, домой. Тем временем в моей памяти один за другим всплывали люди, вошедшие в мою жизнь за эти три месяца. Удалось ли Азизу, моему сознательному и настойчивому следователю, обеспечить египетских летчиков надежными разведданными, прежде чем они вылетели каждый на свое задание? Где в этот раз воюет летчик, которого звали Анвар, — один из тех, с кем мне хотелось бы встретиться вновь, а может быть, даже подружиться? Может быть, он летал на восток, за Суэцкий канал, чтобы сражаться на своем МиГе-21? Или же находился в тылу, на командном пункте, посылая на задания других летчиков? Надия и Айша — они все еще медсестры в больнице «Аль-Маади»? Если да, попали ли другие наши военнопленные в число раненых солдат, порученных их заботам в последние три недели? А что с доктором Абсалемом, относится ли он к другим пленным ласковей и терпеливей, чем ко мне?
Больше всего мне хотелось попросить Османа и Сами быть добрее и милосерднее с теми пленными, которые находятся сейчас в тюрьме «Абассия», особенно к тем, кого бросили в одиночную камеру в конце коридора налево; камеру, где на стене, быть может, еще можно различить слова: «О тебе помнят. Тебя вернут домой. Все будет хорошо».
Я размышлял; поскольку Радио Каир постоянно упоминает мое имя и мои прежние египетские «друзья» в Каире знают, что я принимаю участие в боевых действиях, не злятся ли они на меня? А Саид, с которым я расстался в Кантаре, разрушенном городе на берегу канала? В моем мозгу до сих пор звучат его прощальные слова, сказанные перед тем, как мои носилки погрузили на паром: «Да пребудет с тобой Всевышний». Понимает ли он, что у меня не было выбора, что это наша судьба, пока здесь, на Ближнем Востоке, не наступит мир?
Когда пришло время просить разрешение на посадку, мне захотелось назвать свой позывной — «Тюльпан-4».
«Тюльпан-4» только что завершил четырехлетний жизненный цикл, в ходе которого он оказывался в самых дальних углах человеческого существования, в местах, временами напоминавших коридор, который он видел в ночных кошмарах, когда проход непрерывно сужался, пока наконец уже нельзя было ни двигаться дальше, ни повернуть назад. Однако в отличие от кошмаров, даже когда прогнозы звучат совсем неутешительно, всегда можно собрать еще каплю сил — и спастись, чтобы со временем стать «Персиком-1», ведущим в бой свою эскадрилью.
К этому дню количество вылетов резко уменьшилось, так что мой самолет оказался единственным заходившим на посадку. Создавалось ощущение, что перемирие уже наступило. Я сел и направился в здание эскадрильи. Незадолго до меня приземлился Педо, летчик, выглядевший как Энтони Куинн, чьи фильмы мне в лицах изображал Осман. Он любил готовить и встретил меня на лестнице, ведущей с парковки к крыльцу нашего здания.
— Командир, — сказал он, — забудь обо всем. Снимай комбинезон и отдохни. А я приготовлю ужин, который ты заслужил, — с любовью от всех нас.
