— У него самый видный дом, — закончил он.
— А как его зовут? — полюбопытствовал молодой.
— Коста Костандов…
При упоминании этого имени крестьяне замолчали. Тот, что постарше, процедил сквозь зубы:
— Был самый видный! — И, указав пальцем на огонек, чуть брезживший на холме, прибавил: — Вон там… Видите?
От словоохотливости попутчиков и следа не осталось. Молодой кулаком ткнул в бок ближнему от него буйволу, шумно сплюнул и, не попрощавшись, торопливо зашагал вперед. Старший последовал за ним. Но прежде чем скрыться во мраке, обронил:
— Не тог человек этот твой знакомый!..
Тома усмехнулся. И если бы отец видел эту усмешку, он непременно бы рассердился. Но Старик шагал, будто ничего не слышал, и грязь булькала под его ногами. Буйволы сливались с темнотой, и только кляцание копыт выдавало их присутствие.
Высокие крепкие ворота были наглухо закрыты. Старик постучал. Внутри кто-то засуетился, долго переспрашивал, кто и зачем, наконец открыл. Это был хозяин, толстощекий и упитанный.
Встретили их приветливо. Дом — красивый, с чердаком и верандой, выгодно поставленный на виду у всех, — был просторен. Все в нем говорило о прошлом благополучии и довольстве. Поужинав и выпив вместе с гостями, хозяин пустился в разговоры, охотно и откровенно, очевидно, впервые хотел выговориться перед чужими. У него забрали мельницу, национализировали чесальную машину, не пустили в кооператив. Но, если они его сейчас покличут, он не отзовется. Дурак он, что ли, батрачить? И, щуря острые глаза, говорил с угрозой:
— Поплатятся товарищи за чужое. Отец мой, прости его бог, говаривал: твое вернется к тебе сторицей. Придет время, придет. На грешной земле ничто не забывается.
Тома слушал и хмурился. Старик, сидя за столом, неопределенно кивал, очевидно, чтобы не обидеть хозяина. И болтовня хозяина, и молчаливое поддакивание отца раздражали и злили Тому.
Спать улеглись поздно и молча. Старик долго устраивался на мягкой кровати. Усталость и мрачные думы мешали ему заснуть. Ветер завывал под черепицей, в его голос вплетались собачий лай и лошадиное ржание. Но когда порывы ветра усиливались, все вокруг начинало свистеть, подвывать, хохотать и плакать, пока постепенно звуки не превращались в один тонкий и плаксивый, и он, достигнув самой высокой точки, обрывался, будто струна годулки. После этой драматической развязки наступала такая тишина, что слышался скрип червяка в чердачной балке.
Прислушиваясь, как червяк точит дерево, Старик думал о себе, о годах, потерянных в работе. Он сравнивал себя с червяком. Сколько бурь пронеслось над его головой, сколько людей получили свои три аршина земли, а он все еще стоит на ногах, борется, грызет балку жизни, как тот неугомонный червяк, страдающий бессонницей. А для кого старался? Все пошло на ветер.
Успокоение не явилось и во сне. Теперь его захватили сновидения — они понесли его по грани между реальным и фантазией, закружили в водовороте былей и небылиц. Сначала ему приснился отец. Он молча, легко и просто проломил стену дома и потащил его через пшеничное поле по высокой стерне. Перед ними черным облаком летели кузнечики. Еще не успев опуститься на землю, они начинали скрипеть на огромных скрипках. Все вокруг звенело и пело, будто наступил потоп звуков. Когда они поднялись на поле Хаджова, звуки стихли. Оглядев равнину, отец проговорил чужим осипшим голосом:
— Твоя земля, сын. Вся…
— Моя! — Старик не поверил своим ушам и глазам, задохнулся от радости. Он нагнулся, взял горсть земли, но когда выпрямился, отца рядом не было. Там, где он стоял, лежали тяжелые носилки для песка. Равнина до горизонта была залита мутной водой. Вода подхватила и понесла носилки. И чтобы их не упустить, Старик прыгнул в них. В спешке он потерял равновесие, упал в воду и стал тонуть.
Ужас охватил его. Тело начала бить крупная дрожь. Он вскинул руки и… проснулся. Инстинктивно схватился за сердце. Оно молчало. Наверно, в это мгновение ему хотелось показать свою власть, и потому оно выжидало. Но вдруг оно подпрыгнуло, словно вырвалось из жесткой костистой руки, и забилось ровно и послушно. Старик облегченно вздохнул и оглядел комнату. Тома стоял у окна, словно ничего не замечая вокруг.
Сквозь стекла сочился мутный утренний свет, напоминая о дождливой погоде.
Вставать Старику не хотелось. Из тела, казалось, ушли последние силы. Невидимые острые сверла рвали его всего. Поясница, руки, колени — чужие, непослушные. Смутная тревога овладела им. Наверно, виной тому был сон, ведь Старик все же был суеверен и боялся несчастья. К тому же его отец после своей смерти впервые навестил его.