– Еще раз спрашиваю вас, сударь. Что там пророкотало? Гром? – осведомился Анкер, отлично понимавший, что никакой это был не гром. Говоря, он вглядывался в сухопарого бродягу, однако не упускал из виду и Титуса с Гепарой. И с угрозой взиравшую на Мордлюка чету в шлемах. Анкер не упускал из виду ничего. Глаза его, составляя резкий контраст копне рыжих волос, казались серыми заводями.
Но прежде всего он приглядывал за Юноной. Люди в толпе уже не смотрели ни туда, где послышался взрыв, ни в тошнотворное небо – взгляды их перекрестились в темноте, образовав сложный узор, и первые судороги зари продрали лесистый восток.
Юнона, с полными слез глазами, схватила Титуса за руку как раз в тот миг, когда он всей душой жаждал убраться отсюда, скрыться навсегда. Он не напрягся, не отшатнулся, не сделал ничего, что могло бы обидеть Юнону. И все же она сняла с его руки свою, и та повисла, будто налитая свинцом, вдоль ее тела.
Титус смотрел на Юнону так, словно она была существом из другого мира, и губы юноши, хоть и сложенные в улыбку, казались лишенными жизни. Так они стыли бок о бок, эти двое, соединенные лучшим, что было в прошлом обоих. И оба выглядели как люди, окончательно запутавшиеся. Все происшедшее заняло не больше мгновения, но от внимания Анкера не ускользнуло.
Не ускользнуло от него и кое-что еще. Угли, безучастно светившиеся в глазах Мордлюка, вдруг ожили, словно раздутые кем-то. Тусклые красные огоньки заметались теперь в его зрачках.
Но жутковатое это явление никак не сказалось на способности Мордлюка владеть своим голосом. Звучал он чуть громче шепота, но каждое слово слышалось внятно. В устах великана, да еще и с таким носищем, подобный голос казался оружием грозным вдвойне.
– Это не гром, – сказал он. – Гром бессмыслен. А тут – сама квинтэссенция смысла. И это взрыв ради взрыва.
Воспользовавшись тем, что Мордлюк ударился в разглагольствования, Анкер обошел его, не привлекая к себе внимания, кругом и оказался прямо за Титусом, на месте, с которого ему было видно и Гепару, и Юнону сразу.
Сам воздух казался теперь колючим, как еж, – две женщины вглядывались одна в другую. Начальное преимущество было, хоть она того и не знала, на стороне Юноны, поскольку ярость Гепары делилась между Юноной и Титусом почти поровну.
Сегодняшнее издевательство было задумано ради унижения Титуса. Гепара пошла на все, лишь бы оно увенчалось успехом, но вот представление завершилось, и Гепара, все тело которой дрожало, как натянутая тетива, стояла среди его обломков.
– Уберите их! – завизжала она, когда взгляд ее уперся в торчащие над толпой истрепавшиеся маски в клочьях волос; та, что изображала Графиню, запыленная, нелепая, уже треснула посередке – опилки, нелепые краски.
Глава сто четырнадцатая
– Разбейте! – взвизгнула, приподнявшись на цыпочки, Гепара, краешком глаза заметившая, как огромное, колышущееся, лишь наполовину схожее с человеческим тулово переломилось надвое и поворотилось в падении, показав длинные, грязные космы, и маска, смертельно бледная в приливе зари, грохнулась оземь. Попадали и остальные – те, что совсем недавно были символами презрения и издевки, – пыльные останки, с физиономий которых стекал, пятная опилки, грим.
Этот визг словно стал сигналом к началу всеобщей какофонии: многие дамы забились в истерике, хлеща по щекам кто мужей своих, кто любовников.
Мордлюк, который, услышав визг, прервал свою речь, покосился на толпу, а после надолго вперился взглядом в того, кто так и болтался в его простертой руке. Ему потребовалось немалое время, чтобы вспомнить, что это такое.
– Я собирался прикончить тебя, как кролика, – сказал наконец Мордлюк. – Один резкий удар по загривку, ребром ладони. Подумывал также, не придушить ли тебя, но сдается мне, это будет слишком легким концом. Да, была еще мысль утопить тебя в бочке, однако нет, все эти исходы чересчур для тебя хороши. Да ты бы и не смог по достоинству их оценить. Но что-то ведь надо с тобой делать, верно? Как ты думаешь, дочь твоя захочет тебя получить? День рождения ее уже близок? Нет? А то я рискнул бы, мой тараканчик. Ты только взгляни на нее. Всклокоченная, злющая. Посмотри, как ей не терпится приняться за юношу. Еще бы, его башка кажется ей луковицей. И все-таки мне придется обойтись с тобой грубо, мой сладкий висельник, ведь ты погубил моих зверей. Ах, как плавно они выступали во дни их расцвета. Как изгибались, как самозабвенно скользили и прыгали. Господи, как они держали головы. Святые небеса! Как горделиво держали они головы!.. Когда-то существовали острова, все заросшие пальмами, коралловые рифы, пески, белые как молоко. И что осталось от них – огромные руины души. Грязь, мерзость запустения, мир мелких людишек.
Мордлюк вздохнул, и в тот же миг Гепара взвилась, подобная пагубному порождению пагубного сквозняка, и пролетела последние несколько шагов, отделявших ее от Титуса.
Если б Юнона не прыгнула с неожиданной живостью и не заслонила собою Титуса, длинные зеленые ногти Гепары могли разодрать лицо его в клочья.
Гепара, так страстно жаждавшая оставить следы на лице Титуса, столкнувшись с нежданной помехой, завыла в припадке злобы, и слезы хлынули по ее лицу, прожигая дорожки в пудре.
Ибо в миг, куда более краткий, чем занимает его описание, Анкер рванул Юнону и Титуса к себе, переместив обоих туда, где мгновенный бросок Гепары достать их уже не мог. Вся дрожа, девушка остановилась, ожидая следующего хода, приподымаясь и опускаясь на крохотных ступнях.
Рассвет извлекал из мрака листья на деревьях окрестных лесов, медленно разгорался на шлемах двух полицейских агентов.
Однако Титус отнюдь не желал прятаться за спину крепыша Анкера. Юноша был ему благодарен, но и сердился на то, что его сдернули с места. Что до Юноны, уже ослушавшейся один раз Анкера, она не собиралась слушаться его и теперь. Юнона тоже не желала прятаться за спиной своего друга. И она, и Титус были слишком взвинчены, слишком нетерпеливы, чтобы стоять спокойно. Поняв все это, Анкер лишь пожал плечами.
– Настало время проделать то, – говорил между тем Мордлюк, – что мы решились проделать. Время бежать без оглядки. Время, когда выродки вроде меня доводят все до конца. Пусть глаза мои воспалены и красны – что же с того? Пусть они даже сожгут мне глазницы. Я плавал в проливах Актапона, в фосфорных водах, и тело мое стало как у рыб. Кому теперь это интересно? Тебе интересно? – спросил он, перебрасывая узелок, бывший отцом Гепары, из одной огромной ладони в другую. – Интересно тебе? Только честно?
Мордлюк наклонился и приложил к узелку ухо.
– Экая пакость, – сказал он, – и ведь живая.
И Мордлюк швырнул крошечного ученого дочери, которой только одно и осталось – поймать его.
Ученый заскулил, когда Гепара уронила его на пол. Потом поднялся – с лицом, обратившимся в живую карту ужаса.
– Я должен вернуться к работе, – пропищал он тоненьким голоском, от которого у всех его подчиненных леденели спины.
– Туда возвращаться не стоит, – произнес Мордлюк. – Там все взорвано. Ты разве не слышишь раскатов? Не видишь, как страшен рассвет? Это потому, что в воздухе много пепла.
– Взорвано? Нет!.. Нет!.. Это все, что у меня было, моя наука, она все, что у меня было.
– И была она, как мне говорили, краса-девица, – сказал Мордлюк.
Отец Гепары, слишком перепуганный, чтобы ответить ему, уже поворачивался туда, где еще полыхал в воздухе мерзостный свет.
– Отпустите меня, – закричал он, хоть никто его не удерживал. – О боже! Моя формула! – взвизгнул он. – Моя формула!
И побежал.
Он бежал и бежал за стены, в рассветные тени. Сразу после его крика раздался густой, странноватый смех. То был смех Мордлюка. Глаза его походили на две докрасна раскаленные монеты. И пока перекатывались отголоски этого смеха, Гепара успела опять подобраться к Титусу, который, уже отойдя от Анкера, обернулся – взглянуть на прореху в толпе.