У проходной Цуль подумал:
«Часовые отдают теперь честь так же молодцевато, как в начале войны. Одно удовольствие работать с этими мальчиками. Доброе сырье, если только оно попадет в руки настоящего мастера. Ну-ну, Цуль, не хвали себя самого. Просто ты — старый вояка и знаешь свое дело. А ошибки у кого не случаются… Что это там вытворяет Штакфлет? Черт подери, он же стреляет. Бегает по двору после отбоя и палит в белый свет. Ведь по распорядку дня сейчас чистка обмундирования. А лицо у него почти такое же красное, как и волосы. Да парень свихнулся! Как тогда Бретшнидер из третьей роты, мы еще стояли в Польше, в какой-то дыре. Необходимо его остановить, как я остановил Бретшнидера, прежде чем тот успел натворить бед. Это же надо такому случиться! Именно с ним, Штакфлетом, сыном врача! А я-то еще хотел направить его в юнкерскую школу. Чтобы образумить Бретшнидера, хватило одного только слова: «Подтянись!» На солдата такая команда всегда действует, если подать ее в нужную минуту. Вот она, эта минута, вот она! Но Штакфлет все бегает и все стреляет. Боже мой, человек ведь не замечает, как внутри у него что-то раскалывается, и жить тогда больше нельзя, нельзя жить, если ты раскололся на две части, и к танку Штакфлета теперь даже близко подпускать не следует… у него и танк свихнется… нет, к танку ни за что, раз он свихнулся… ни за что… ни за…»
«Меня зовут Кочемба, Бернд Кочемба. В нашем взводе никто и подумать не мог, что с Штакфлетом такое случится. А я тем более: я ведь знал Юргена, как родного брата. Даже лучше, потому что, если полгода живешь бок о бок со своим ровесником, с ним говоришь больше, чем с братом, да и отвечает он тебе честнее и откровеннее. Я многому научился у Юргена. Он был очень образованный и начитанный, он не смеялся, когда я показал ему три стихотворения, которые написал на разлуку с родными краями. Он сказал, что это глубоко личные переживания, что для меня они слишком много значат и поэтому не следует даже пытаться вынести их на суд толпы. Конечно, для военной службы он был какой-то очень уж апатичный, ничего не скажешь. Фельдфебель Цуль частенько ему выговаривал, но придираться не придирался. Не надо бы Цулю, наверно, кричать тогда во дворе: «Подтянись!» Юрген всегда заводился, когда Цуль выкрикивал эту команду. А Цуль наверняка хотел как лучше. Он хотел сделать из нас настоящих людей, боевых ребят, как он выражался. И ведь ничего не скажешь: бывало, Цуль как крикнет: «Подтянись!» — и Юрген начинает лучше стрелять. Наверно, когда Юрген внезапно сошел с ума, он сумел без промаха угодить в живот Цулю именно потому, что привычная команда подхлестнула его. Вот мне, например, он попал в ногу. Он так быстро пробежал мимо, что навряд ли успел меня узнать. Умер Юрген на месте, раньше Цуля, а тот еще с полчаса стонал и бредил. Он, Цуль то есть, кричал что-то про танки. Фронтовые воспоминания, должно быть.
А часовому, который подстрелил Юргена, объявили потом благодарность в приказе. Он-де предотвратил большую опасность, и прежде всего для гражданского населения, находящегося в непосредственной близости от казарм. Командир зачитал этот приказ перед строем. Несчастье с Штакфлетом, сказал он, принадлежит к числу тех трагических случайностей, которые нельзя ни постичь, ни предотвратить. Было бы кощунством говорить здесь о чьей-то вине. В заключение командир призвал нас подтянуться, чтобы еще более четким несением службы изгладить из памяти это печальное событие».
Тела Штакфлета и Цуля были преданы земле со всеми воинскими почестями.