— Привет, — сказал Грабнер. Он был уже у себя в цеху.
— Привет, — ответил Штерценкамп и поглядел на часы.
«Можешь пялиться до утра на свой будильник, — подумал Грабнер. — Я не опоздал».
Грабнер надел спецовку. Первые конверторы для его смены — ряд толстопузых бронированных чудищ, в которых что-то яростно клокотало, — уже стояли наготове.
Грабнер отвернул вентиль воздуходувки. Тут появился Лизингер. Тощий, суетливый, жалкий.
— Вы, верно, с полудня заступаете? — полюбопытствовал Штерценкамп.
Лизингер стал еще более торопливым, тощим, жалким.
Это Штерценкамп умеет. Дергать людей. Незаменимый для хозяев надсмотрщик.
«Когда я пришел сюда, у Штерценкампа была золотая пора. Орал, командовал, дергал людей. А если они пытались возразить, он им сразу указывал на дверь: там уже пять человек готовы занять твое место. Последние несколько лет стали передышкой для Штерценкампа. Рабочих рук не хватало. Штерценкампы тогда вышли из моды. Но теперь, когда повеяло холодным ветром, Штерценкамп опять задрал нос. Опять начал важничать. Заслужил похвалу дирекции. Надсмотрщик первого разряда. А впрочем, какое мне дело. Если бы он только не измывался над Лизингером…»
Лизингер подошел спотыкаясь. Он всегда спотыкался. Попробуй не споткнуться с кривыми ногами и плоскостопием.
— Вчера вы плохо сбили окалину, — сказал Штерценкамп. — Вот они, груши, до сих пор стоят. Сегодня после смены пройдетесь еще разок. И чтоб блестело.
— Слушаюсь, — сказал Лизингер.
— А куда это вы наладились, хотел бы я знать? — спросил Штерценкамп.
Лизингер пробормотал что-то неразборчивое и заковылял в другую сторону.
Грабнер не прислушивался.
«А не выстроить ли домик с квартиркой для жильцов? — подумал он. — Плата с жильцов будет мне вроде пенсии. Мы б туда и сами перебрались с Эльфридой и мальчиками, для нас хватит. Или акций накупить? Нет, акции — это не для нашего брата».
— Что-то вы сегодня не торопитесь, Грабнер, — заметил Штерценкамп. — Я привык видеть вас более проворным.
«А пошел ты в задницу», — подумал Грабнер. Но вслух сказал:
— Да так, мысли одолели.
— Между прочим, вам жалованье не за мысли платят.
«Проглоти, — подумал Грабнер, — проглоти все, что ты хочешь сказать этому гаду. Чтоб никто ничего не заметил. Чтоб сегодняшний Грабнер не отличался от вчерашнего».
— Лизингер! — заорал Штерценкамп. — Куда опять запропастился этот недоумок? Ну нет, до пенсии он здесь не дотянет. И еще кое-кто не дотянет. Теперь опять надо пошевеливаться. Теперь за воротами можно вместо каждого из вас…
— Набрать пять новых. Я знаю, — сказал Грабнер.
— А вот и Лизингер. Такого придурка в наши дни просто грех держать. Вы как думаете, Грабнер?
— Чертова бестолочь, — сказал Грабнер.
— Вы тоже так думаете? Придется доложить по начальству, чтобы эту бестолочь от нас забрали.
— Чертова бестолочь — это вы, — холодно промолвил Грабнер.
— Ка-как? — спросил Штерценкамп.
— Чертова бестолочь — это вы, Штерценкамп.
— Тео, перестань! — крикнул Лизингер.
— И не просто бестолочь, — продолжал Грабнер. — Вы еще вдобавок выпендриваетесь и лижете задницу начальству, а из рабочих жилы тянете. А теперь мотайте отсюда, Штерценкамп, вы мешаете мне работать.
Когда Грабнера вызвали к шефу по кадрам, он ухмыльнулся. Трудно остаться прежним, если у тебя шестьдесят четыре тысячи. И глотать все, как прежде, тоже непросто.
Грабнер поддел ногой кусок кокса. Кусок заплясал и развалился. Грабнер вошел в административное здание.
Учебная тревога
Клайбер неуверенно продирался через чердачный люк. Его ладони попадали в жирную пыль, слева и справа.
Человек пятидесяти лет, он не без труда прижал колени к солидному животу и подтянул их до края люка. Ржавое железо больно царапало по ногам. Наконец Клайбер оказался на крыше. Он снял тяжелые башмаки и через открытый люк бросил их на чердак.
Потом он взглянул на конек крыши.
Две замшелые трубы. Из одной шел дым, раздираясь на полосы в частоколе телевизионных антенн. А на фоне выцветшего неба громоздился приплюснутый богатырский шлем на гнутой подставке — сирена, она самая.
Боком, боком по горбатым черепицам Клайбер взбирался на конек крыши. Сквозь нейлоновые носки он чувствовал засохшую грязь и царапучие края пузырей, лопнувших на темной черепице. Ступни охватывали все ее выступы.