— Муж просто-напросто меня выгнал, когда я распаковала эту штуку. Как зарычит на меня: унеси, мол. Не желаю, говорит, чтобы под моей крышей поселилась такая штуковина. Но Ганс-Юрген так просил подарить ему танк, это я мужу говорю. И чтобы башня у него крутилась, и чтобы пушка плевалась огнем. Ганс-Юрген даже записал свое пожелание на бумажку. Без единой ошибки. А муж и говорит: я, говорит, на эту самую бумажку огнем наплюю, и тоже без единой ошибки! Так расходился, так расходился. Танки в комнате?! Ты хоть раз видела настоящий танк? Вблизи, когда он на тебя громыхает? Ты ляг на коврик, и пусть он поездит мимо твоего носа и пусть осыплет твою вывеску искрами. Получишь хоть отдаленное представление. Нет, к чертям эту мерзость! Она ведь и расти может. Если ее хорошенько кормить, она вырастет совсем большая-пребольшая. Понимаешь, Ирмтрауд! Большая-пребольшая, и переедет нашего мальчика, да и нас с тобой раскатает в лепешку. Ну что вы на это скажете, фрау Бадер? Муж у меня малость спятил. Как это кучка жести вдруг начнет расти? Но он все пуще горячился, потом выхватил у меня танк и хотел вышвырнуть его из окна. Я тут не выдержала и как закричу: восемнадцать пятьдесят! Час от часу не легче! — застонал муж, потом сунул мне танк в руки и тихо так сказал: обменять, Ирмтрауд. Обменять. Всего бы лучше — на толстый словарь немецко-английско-французско-русский или еще какой. Такая жестянка, которая огнем плюется, она против всего на свете, а словарь — он за, понимаешь? Тут он вытолкал меня на улицу. А магазин уже закрыт. Куда мне теперь девать этот танк и где взять словарь, фрау Бадер? Я просто боюсь возвращаться домой. Старик испортил мне все удовольствие от рождества.
Вдогонку за последними словами женщина послала всхлипывание и вместе с танком поднесла к глазам платок. Но тут женщина с батоном рванулась прочь. Лишь отбежав на несколько шагов, она крикнула:
— Елку-то я еще не наряжала. А вы спокойно возвращайтесь домой, танк куда-нибудь припрячьте на праздники, лишь бы он не увидел. В чуланчик куда-нибудь. Туда мужчины редко заглядывают. Счастливого рожде…
Тут женщина с батоном увидела Тимса. И та, которая с танком, тоже. Обе снова сбежались, подтолкнули друг друга и, не говоря ни слова, уставились на Тимса.
Тимс прошел мимо. До того он стоял. Голоса его успокаивали. Вдобавок ему понравился сердитый муж, которого он хоть и не знал, но живо себе представил вот таким: кряжистый, добродушный, не дурак выпить пива по вечерам, враг болтовни и о детях заботливый. «Теперь надо идти, — подумал Тимс. — Вон как женщины уставились».
— Добрый вечер и счастливого праздника, — сказал Тимс, теребя свою лыжную шапочку.
Ответ женщин заставил себя ждать. Он догнал Тимса сзади.
— Вам также, господин Тимс.
— Ну и перепугалась же я, когда увидела, что передо мной стоит человек. Словно столб на краю тротуара. Вы его вроде знаете, фрау Бадер? Вы вроде сказали «Тимс»?
— Да, Тимс, — ответила женщина с батоном и поглядела вслед человеку, который уходил в голую теснину улицы. На перекрестке бесполезно мигали сигналы светофора. Однако Тимс повиновался этим приказам без адреса.
— Чего это он здесь шатается? — спросила женщина с танком. — А с виду вполне приличный.
— Он, знаете, малость не в себе. Немного он чокнутый, понимаете? — Женщина покачала приставленной ко лбу рукой.
— Да ну? — спросила вторая, округлив глаза.
— Мне муж про него рассказывал. Тимс воевал еще в первую мировую, молоденький он тогда был, не то сапером, не то фейерверкером, как это называется. Он там имел дело со снарядами, которые, знаете…
— Не взорвались? — спросила другая.
— Да, вроде этого. А когда наци пришли к власти, Тимс вроде бы распространял против них листовки и проводил какие-то собрания. Это всплыло наружу в начале последней войны. Его ночью забрали. И осудили за подрывную деятельность. Приговорили к смерти.
— К смерти?
— Потом заменили на пожизненное заключение, потому что он был ранен в первую мировую и получил Железный крест. А когда начались налеты, ему предложили обезвреживать неразорвавшиеся бомбы. За каждую минус три года из срока.
— Но ведь если пожизненно?..
— Пожизненно — это у них считалось шестьдесят лет. Вот разрядишь двадцать таких штук, и пожалуйте на свободу. Двадцать бомб и мин, за которые не берутся обычные команды подрывников.