— А папа уже баиньки хочет, — пропела жена.
— Мы с ним гулять еще будем, правда, пап? — Светочка подошла к отцу и обвила его шею пухленькими ручонками.
— Обязательно. — Бабирханов перестал фантазировать, встал и пошел собираться. — Одевайся, доченька, пойдем к фонтанчикам.
Света обрадованно подскочила, задев ножкой шнур от телефона. Телефон грохнулся на пол.
— Света, ну Света, — недовольно произнесла Лала, поднимая аппарат, — ты все можешь разбить от радости. Какая же ты неспокойная.
— Работает? — Бабирханов уже был в пальто и, нагнувшись в коридоре, зашнуровывал ботинок.
— Работает. Только вы недолго. А я пока посуду перемою. И сорочку поглажу.
— Ну, пошли?
Зазвонил телефон. Бабирханов снял трубку.
— Алло…
— Это я, сынок. Ну, как вы там?
Бабирханов знал обыкновение матери. Подождет до девяти, потом позвонит сама. Так было каждый день после его женитьбы. Даже тогда, когда у Бабирханова не было телефона, мать просила его звонить каждый вечер хотя бы из автомата. Или днем с работы.
Голос матери показался ему несколько встревоженным.
— У нас все в порядке, мама. Как ты?
— Ты не собирался зайти?
Бабирханов понял — надо проведать. Опять что-то выкинул его брат Маил.
— Сейчас же еду. — Положив трубку, он присел на корточки перед замершей возле него дочери.
— Мишка ты мой, косолапый, я должен ехать к бабуле.
Подошла Лала — слышавшая разговор и догадавшаяся обо всем.
— Буянит? Опять?
— Наверное, отказался от лекарства. Сейчас все выясню. — Неожиданно он пнул ногой стул.
— Что с тобой? — испугалась жена.
— Да надоело. Сколько можно с ним нянчиться? Я миллион раз говорил маме — ничего не исправишь, это такая болезнь, которую никогда не вылечишь. Заглушить на время можно. Ко не больше. Она отказывает себе во всем, экономит. И что? Одаривает врачей подарками. А они ее убаюкивают надеждами. Сколько можно? Двенадцать лет она себя тешит иллюзиями, мучается сама. Вся извелась, но не признается в этом. Ладно, разберемся. Но с меня довольно. И с нее тоже.
— На нервничай. Светочка испугается.
— Я пошел.
Бабирханов вышел на улицу.
Мелкий дождь, зарядивший с утра, не переставал и вечером. Мостовая, казалось, была тщательно кем-то вымыта. Памятник Нариманову, высвеченный снизу двумя скрещивающимися прожекторами, был скорее похож на колоссальную статую Рамсеса II.
Бабирханов зашагал к остановке. Вскоре показался и автобус, переполненный до отказа. Впрочем, его это не смущало — ехать надо было одну остановку.
Мама, женщина лет пятидесяти, открыла и тут же приложила указательный палец к губам.
Это означало — состояние брата агрессивное. Надо быть поосторожнее. Такое состояние можно ликвидировать уколом, от которого больной, как правило, всячески уклонялся.
Она поняла вопросительный взгляд Бабирханова и в ответ быстро вложила ему в карман паспорт и пенсионную книжку.
— Ты можешь купить хлеба? — достаточно громко, чтобы услышал брат, спросила мама.
— А этот дармоед сам, что ли, не может? — довольно зло ответил Бабирханов.
— Сам ты дармоед, сукин сын, — брат вышел из комнаты.
Глаза его безумно блестели. Заросший густой щетиной, он скорее походил на уголовника, чем на больного.
— В этом доме я мужчина, а ты убирайся к себе. А если кто-то будет пудрить мне мозги, зарежу как собаку этим вот ножом.
— И меня, своего брата, тоже?
— Любого.
— Ну тогда сам иди за хлебом.
— Мне он не нужен, кому надо, пусть сам и идет.
— Маме надо.
— Плевать!
Он порывисто шагнул в комнату, прикрыл дверь.
— Тогда за хлебом пойду я. — Бабирханов перевел взгляд на мать. — Никак?
Она покачала головой. На укол тот никак не соглашается. Да это было понятно по его состоянию.
Бабирханов спустился вниз, нашел телефон-автомат. Минут через сорок подъехала машина скорой специальной помощи. Бабирханов пошел навстречу.