Этот стих написан мной утром, в ощущении глубокого одиночества. Назвал я его сперва «Петербургская медитация» — старый мост, фонтан, рукоплещущие волны пригрезились, действительно, петербургские или похожие — город этот, в отличие от хамовато-радушной Москвы, одиночество уважает и легко, с некоторой деликатной суровостью, принимает.
Хорошо помню состояние легкого парящего просветления, охватившее меня, когда стих был завершен, — оно и теперь ко мне возвращается, это просветление, хоть и слабей, каждый раз, когда я снова стих перечитываю, вживаясь в его воздушность… Стихи и предназначены быть осветлителями одиночества, и я буду счастлив, мой Друг, если какие-то из моих самоосветлителей придутся по душе и тебе.
Постараюсь поменьше цитировать письма жителей-путников Страны Одиночества, приходящие ко мне тысячами, но, может быть, где-то не удержусь, ибо иной скажет и лучше, чем я.
Это все голоса одиночества.
Это рев. Это кричит, плачет, вопит, стонет Страна Одиночества, да что там страна — Вселенная… Что ей до какого-то жалкого писка из очередной норки или с пригорка, какая разница, мой писк или чей-то?..
Позывные, поисковые позывные и призывы на помощь, бесконечные SOS…
Вот неосознаваемое одиночество эмоционально тупого жлоба, вот прижизненный гроб его сонной глухонемой души.
Примитиву, быдлу казаться себе неодиноким легко: есть с кем поболтать, выпить, сыграть во что-нибудь, поспать вместе — и ладно, а если уж уважают при том да любят или так кажется, то все в полном порядке.
В большинстве даже и не такие уж примитивы осознают свое одиночество только как данность внешнюю: нет парня-девушки, нет мужа-жены, нет друзей, нет своей группы, своей тусовки, своей собаки, раба своего, хозяина…
Нутром ощущая свою самонедостаточность, жизненную неполноту, — люди ищут какой-то общ, который увеличит их биопсихомассу, и в этом обще хотят быть обладающими и обладаемыми, хотят убежать от страшной свободы, хотят защититься, хотят забыться.
Они думают, что ощутимый общ локоть рядом, спина, живот, кошелек, глаз глядящий, глотка орущая — спасение от одиночества, что надо только примкнуть и отождествиться, что все решается увеличением и упрощением.
Есть в этом смысл, конечно, древний и грубый смысл. Достаточно взглянуть на стадо пингвинов или увидеть, как греются на морозе, в кучу сбившись, прижавшись друг к дружке, собаки бесхозные, чтобы смысл этот понять.
И еще я увидел тщету под солнцем:
Вот одинокий, и никого с ним:
ни сына, ни брата,
и нет конца всем трудам его,
и не сыты очи его богатством:
«Для кого тружусь, чего ради мучаюсь?»
Вместе лучше, чем одному.
Есть двоим за труды награда,
упадут если — поднимут друг друга.
А когда упал и поднять некому — все, погиб.
Вот лежат двое — тепло им,
а одному как согреться?
Одного одолеют, а двое справятся, устоят,
нить, втрое скрученная, не легко рвется…
(Из Екклесиаста, адаптация моя. — ВЛ).
По сему Соломонову резону один женится, другой идет в церковь, третий в пивную, четвертый на службу, пятый в Интернет…
Общ возникает, жить можно, допустим, да, но Одиночество не отступает, не отпускает.
Вот горько-терпкое одиночество искушенного игрока жизни, уже осознавшего, что чем больше народа, тем меньше кислорода; что одиночество — это толпа, что толпа может состоять лишь из двух человек, даже из одного; что одиночество вырастает из тебя самого, как ногти и волосы… Что любой общ — до поры до времени, а потом лажает или уничтожается, размолачивается беспощадной дубиной смерти.
Знание этой жути лежит в основе глубочайшего недоверия бытию и сильную натуру с мощными вожделениями может ожесточить, привести к циничному хищничеству.