— Забавно, правда? — спросил он, кивком показывая на аукциониста.
— Да, он обставил свое появление с помпой, — подтвердил я.
— Мы любим театральщину, — улыбаясь, заметил Манчини. — Сейчас аукционист будет долго говорить, а мы все — молча слушать его. «Кол да Варда» и канатную дорогу мы знаем не хуже, чем наши собственные гостиницы, однако и аукционист станет расписывать их так, словно мы никогда не видели ничего подобного. Он устроит тут настоящий спектакль, а затем, когда выдохнется, я предложу свою цену, о которой мы уже давно договорились. Конечно, все это совершенно не по-английски, — закончил Манчини, лукаво подмигивая мне, — но я рад, что вас это забавляет.
Аукционист еще раз громко постучал молоточком. Разговоры прекратились — занавес поднялся, и спектакль начался. Аукционист бегло прочитал условия продажи, тут ему было негде развернуться, однако он отвел душу, подробно рассказав о приобретении гостиницы «мерзким» Сордини у коллаборациониста, которому когда-то принадлежал отель «Эксельсиор», об аресте Сордини и о «потрясшем мир известии», что это был нацистский военный преступник Гейндрих Штельбен, давно разыскиваемый за самые «кошмарные; злодейские, кровавые преступления». Охарактеризовав «маньяка» Штельбена, он коснулся преступлений гитлеровцев вообще и с трудом выпутался из краткого изложения истории, заключив, что итальянцы, «будучи не в силах переносить преступное варварство ненавистных немцев, поднялись, как один человек, и заставили их капитулировать». Затем он вернулся к описанию высокогорной гостиницы «Кол да Варда» и ведущей туда канатной дороги и постепенно взвинтил себя до предела, говоря об «изумительной» возможности для предприимчивого бизнесмена с хорошей головой, о невероятно красивом здании, выстроенном «блестящими немецкими инженерами», о «небольшой гостинице, из которой открывается куда более лучший вид, чем из „Горного гнезда“ в Берхтесгадене».
Затем он внезапно умолк. В зале воцарилась полнейшая тишина, словно у всех присутствующих перехватило дыхание] от увиденного спектакля, и я даже подумал, что вот-вот раздастся гром аплодисментов. Однако молчание не нарушалось. Аукционист откинул с лица пряди длинных волос, надвинул на нос очки и холодным деловым тоном предложил называть цены.
— Двести пятьдесят тысяч.
Манчини назвал цену спокойно, давая понять, что все это ему надоело, поскольку вопрос давно и окончательно решен. Четверть миллиона лир. Аукционист сделал вид, что огорчен. Названная Манчини сумма представляла собой самую низкую цену, назначенную соответствующим ведомством, и Манчини, несомненно, приложил много труда, чтобы добиться такой низкой оценки. Аукционист обратился к залу с просьбой называть другие цены, хотя понимал, что это бесполезно, коль скоро все уже заранее решено. Спектакль для него был окончен, его уже больше ничего не интересовало, и он, пожав плечами, поднял молоточек.
— Триста тысяч, — послышался тихие, но уверенный голос. Зал сразу же наполнился гомоном, и присутствующие стали искать глазами того, кто это произнес. Я узнал голос еще до того, как увидел маленького разодетого Вальдини, выбравшего для себя такое место в зале, чтобы солнечные лучи через одно из окон освещали его фигуру. Он стоял, выпятив грудь, пеструю, как у редкой тропической птицы, с довольной улыбкой на смуглом морщинистом лице.
Манчини, дрожа от злости, быстро что-то говорил окружавшим его людям. Я обернулся к Мэйну с каким-то замечанием, но тот не слушал меня. Подавшись вперед, он с нескрываемым любопытством разглядывал Вальдини. Глаза у него блестели, но я не мог сказать, забавляло его все это или волновало.
Не скрывая изумления, аукционист переспросил Вальдини, правильно ли он расслышал его. Вальдини повторил предложенную им цену — триста тысяч лир. Взоры всех обратились к Манчини: как он поступит? Манчини не показывал вида, что раздражен. Один из его друзей незаметно вышел из холла. А сам он уселся поудобнее, закурил и повысил цену на десять тысяч.
Вальдини не колеблясь предложил четыреста тысяч.