Кристофер Ишервуд
Одинокий мужчина
A Single Man by Christopher Isherwood
Роман
Впервые опубликован в Великобритании в 1964 году
Перевод: Gorushka
Посвящается Гору Видалу
ПРОБУЖДЕНИЕ означает быть и сейчас. Некоторое время рассматриваешь потолок, потом опускаешь глаза и опознаешь в распростертом теле самого себя, следовательно, я есть, сейчас есть. То, что сейчас я здесь, вопреки всему не так плохо, ведь именно здесь мне и надлежит находиться утром: в месте, именуемом домом.
Но сейчас значит больше, чем сей час, день, год. Это леденящее напоминание: позади еще один день, еще один год. И каждый день отмечен новой датой, отдаляющей предыдущие в прошлое — и так, пока, рано или поздно, может… нет, неизбежно, ОНА придет.
Щекочущий нервы страх. Болезненное отрицание того, что впереди: неизбежности смерти.
Тем не менее, кора головного мозга педантично приступает к своим обязанностям — ноги выпрямить, поясницу согнуть, пальцы сжать и расслабить. Наконец, нервная система посылает первый приказ телу: ВСТАТЬ.
Тело покорно отделяется от кровати, морщась по причине артрита в пальцах и левом колене, ощущая легкую тошноту в преддверии желудка — наконец, голышом ковыляет в ванну, где опустошает мочевой пузырь и взвешивается: все те же сто пятьдесят фунтов, вопреки изнурительной гимнастике. Теперь к зеркалу.
В котором отражается не лицо, а воплощение предопределенности. Развалина, в которую он превратил себя за эти пятьдесят восемь лет. Унылый беспокойный взгляд, огрубевший нос, углы рта опущены под воздействием собственной желчности, обвисшие мышцы щек, увядающая шея в сетке мельчайших морщин. Загнанный взгляд измученного пловца, или бегуна, которому не дано остановиться. Человек будет рвать жилы до самого конца. Не потому, что герой. Он не мыслит иного.
Глядя в зеркало, он видит в нем много лиц: ребенка, подростка, молодого человека, и уже не очень молодого — хранимых подобно ископаемым на полках, и, как они, давно умерших. К нему, еще живущему, их вопрос: посмотри — мы умерли, так чего ты боишься?
Его ответ: раньше это протекало так постепенно, незаметно. Страшно, когда подталкивают.
Человек все смотрит. Губы приоткрываются, он дышит через рот. Наконец кора мозга нетерпеливо приказывает мыться, бриться, причесываться. И прикрыть наготу. То есть одеться перед выходом наружу, к другим людям; и одеться соответственно, чтобы его внешность и поведение должным образом были ими опознаны.
Человек покорно моется, бреется, причесывается, смиряясь с ответственностью перед другими. Он даже благодарен за предоставленное ему место в ряду подобных. Он знает, чего от него ждут.
Знает его имя. Его зовут Джордж.
ОДЕТЫЙ, он более-менее превращается в него, то есть Джорджа — хотя это еще не совсем тот Джордж, которого люди ждут и готовы признать. Позвонившие ему в этот ранний час были бы поражены, даже напуганы, если бы вместо предполагаемой персоны могли видеть такой далекий от готовности полуфабрикат. Но этого они не могут, а имитация голоса знакомого им Джорджа почти идеальна. Даже Шарлотту удается обмануть. Хотя, два-три раза она уловила что-то странное и спросила, «Джо, у тебя все в порядке?»
Он пересекает переднюю комнату, которую называет кабинетом, и спускается вниз. Лестница делает поворот, она узкая и крутая. Ты задеваешь поручни локтями, приходится опускать голову — даже Джорджу, при росте в пять футов восемь дюймов. Дом невелик и плотно скомпонован. В нем он должен бы чувствовать себя защищенным; тут нет места одиночеству.
И тем не менее…
Представьте себе пару, живущую день за днем, год за годом в этом тесном пространстве, плечом к плечу стряпающую что-то на общей крошечной плите, протискиваясь друг мимо друга на узкой лестнице, бреясь рядышком перед маленьким зеркалом в ванной; в постоянной толкотне, соприкосновении двух тел, то нечаянном, то намеренном — чувственном, агрессивном, неловком, нетерпеливом, яростном или любовном — так представьте, насколько глубокие, пусть невидимые, следы они оставляют повсюду! Дверь в кухню слишком узка. Двое в спешке, с тарелками в руках, обречены сталкиваться именно здесь. И потому каждое утро здесь, в конце лестницы, Джордж испытывает шок у пропасти, в которой внезапно обрывается его путь. Здесь он останавливается, словно узнавая впервые, и все с той же болью: Джим умер. Он умер.
Он стоит тихо, молча, иногда с коротким животным стоном, пока не отпустит спазм. Потом уходит в кухню. При утренних приступах боли ему не до сентиментальности, будет лишь легкое облегчение впоследствии. Примерно как по окончании сильных судорог.