– Двадцать пять рублей саженец. Четыре куста.
Она могла бы и отступить.
Сумма не так уж и велика, все одно ей содержание тратить особо не на что, а розы… розы еще остались. И если скрестить не с «птицей сирин», а с «вяземской дымчатой», может получиться интересно. Особенно если попытаться закрепить и немного осветлить тот характерный и вправду дымчатый оттенок.
– А за работу? – Глеб смахнул пыль с невысокой ограды, разделявшей два участка. Или это была не пыль, а пепел, оставшийся от роз? – Вы ведь маг? Жизнь, если не ошибаюсь?
– Не ошибаетесь.
Жизнь.
Только слабенькая, ее и хватает разве что на цветы. Было время, Анна в целители пойти мечтала, будто чувствовала, что пригодится. Но не взяли.
Перегоришь, деточка. Одного желания мало. Тебе чего попроще бы, поспокойней…
И она согласилась. Она всю жизнь со всем соглашалась, пока не поняла, что ничего-то хорошего из этого согласия не выходит.
Но сосед ждал ответа. И Анна вновь вздохнула:
– Я только начала… первый этап, поэтому… просто за розы.
Глеб слегка наклонил голову. И что бы это могло значить? Согласие? Или… ничего? И почему молчит? Надо ли Анне что-то сказать? О погоде вот? О ласточках, которые в этом году появились раньше обычного? Они свили гнездо под крышей и теперь каждое утро будили Анну чириканьем. А в старом саду, который некогда принадлежал действительному училищу первой степени, поселились соловьи.
Училище еще три года тому расформировали, и белые длинные строения медленно разрушались. Поговаривали, что вот-вот город передаст их в руки благотворительного комитета с тем, чтобы организовать приют, но то ли слухи были неверны, то ли обыкновенная бюрократия мешала благому делу, но сад дичал, а соловьи в нем чувствовали себя весьма вольготно.
Там было спокойно. Безлюдно.
– Что ж, – Глеб отступил от ограды, разрушая затянувшуюся паузу, – мой ученик занесет. Был рад знакомству.
– Я тоже. – Это было, пожалуй, вежливо.
Он отступил. И еще. И только затем повернулся спиной и широким шагом направился к дому.
И лишь когда он удалился на привычное расстояние, Анна позволила себе опереться на сливу. Дерево отозвалось на прикосновение волной тепла, но ее было недостаточно, чтобы унять боль.
Ничего. Она сможет. Она сильная… всего-то и надо, что сделать пять шагов, даже четыре, а там руку вытянуть, коснуться трости. И жаль, что в отличие от того фокусника с прошлогодней ярмарки Анна не владеет искусством переноса предметов. Было бы весьма полезно.
До стены она все же добралась, хотя левая нога совершенно онемела и переставлять ее пришлось руками. Ничего. Пройдет. С тростью, оно легче.
А дома и вовсе хорошо, если лечь на пол и лежать, просто лежать, разглядывая потолок и думая, что вся ее жизнь как-то не задалась.
Почему?
Анна появилась на свет в Петергофе, столице, в семье среднего достатка, но немалых амбиций. Папенька ее, служивший при госпитале старшим целителем, обладал изрядной силой и умением, принесшим ему определенную известность. Как-то скоро он сменил один госпиталь на другой, где пользовали уже публику иного свойства и дохода, а следом и на третий, коему покровительствовали его императорское величество, и сей факт открывал немалые карьерные перспективы.
К сожалению, не сбылось…
О батюшке Анна, к стыду своему, помнила весьма смутно. Он был крупным. Шумным. И вечно недовольным, то ли отвратительной бездетностью матушки, которая только и сумела, что произвести на свет лишь болезненную дочь, то ли просто несоответствием этой тихой женщины, пребывавшей всецело в молитвах и постах, своему новому положению.
От отца пахло больницей и скандалами.
Правда, стоило сказать, что в квартире их, расположенной на пятом этаже доходного дома, он появлялся редко. После уж Анна поняла, что вовсе не из любви к работе, точнее, не к одной работе, но…
Матушка молилась. Она молилась утром. И днем. И вечером тоже. Она находила в молитве то успокоение, которое не способна была отыскать в семье, оставив и мужа, и дочь, и квартиру на старуху Кулмыкину, числившуюся какой-то дальнею родственницей. Та же, пребывая в убеждении, что многоуважаемому Платону Орфеевичу в жизни не повезло, не упускала случая упрекнуть этим невезением Анну.
Что ж, нельзя сказать, что детство ее было вовсе безрадостно.
Она не голодала. Даже когда батюшка погиб совершенно нелепо, даже позорно, ибо нашли его в веселом квартале, пьяным и мертвым, – выяснилось, что при всей нелюбви своей к Анне – а он желал сына и наследника, продолжившего бы дело и, чем не мечта, основавшего бы новую династию целителей, – позаботился о ее будущем. Он полностью оплатил обучение Анны в небольшом, не слишком известном, но все же имеющем хорошую репутацию пансионе, где помимо обычных грамматики и чистописания преподавали и основы магической науки, предоставляя о том соответствующую бумагу. Помимо прочего, Анне определили содержание, отдельное от матушки, верно прекрасно понимая, что все деньги любезная Евлампия Егорьевна потратит скорее на страждущих, нежели на родную дочь. В общем, когда матушка изъявила желание уйти от мира, для Анны ровным счетом ничего не изменилось. Разве что отпала необходимость посещать дом на выходных, но о том Анна не жалела, ибо визиты эти оставляли в душе премерзкое послевкусие.