А перед тем, как подняться на клирос, он столкнулся с Дамианом, который схватил его за подбородок и прошипел:
– Только попробуй что-нибудь сделать не так! Шкуру спущу!
Это не прибавило Лешеку уверенности в себе. И к ужасу перед неведомой пропастью добавился отвратительный, унизительный, но вполне осознанный страх – его неудачи никто не простит, даже если он сам захочет искупить ее смертью.
Лытка успел сбегать и посмотреть на князя Златояра, но Лешеку было не до этого. На всех произвело впечатление появление женщин во дворе монастыря – обычно для паломниц служили отдельную службу, в церкви Покрова Святой Богородицы, находившейся за пределами обители. Но архимандрит дал разрешение на присутствие в летней церкви жены и дочерей князя, и впервые за много лет женщины вошли в храм, и поднялись на хоры – место для почетных гостей.
Лешеку было и не до этого тоже. Он сидел на корточках в уголке, спрятавшись за широкими спинами певчих, сжавшись в комок, и дрожал. Чего бы ему стоило спеть хорошо? В этом нет и не может быть ничего страшного! Он так хотел спеть хорошо! Чтобы все это, наконец, закончилось! Он чуть не расплакался, представляя себе счастливый воскресный вечер, когда все останется позади!
Паисий суетился, хватался за несколько дел одновременно, хотя все давно подготовил, раздавал последние наставления певчим, переживал за качество свечей, для которых привезли «неправильный» воск, машинально гладил Лешека по голове и время от времени повторял: «Ой, ой, ой».
Когда пришло время начинать службу, Лешек еле-еле смог подняться на ноги и встать на положенное место. Кто-то из монахов попытался его успокоить, и сказал:
– Не бойся, малыш, все будет хорошо!
Лешек так не считал, но расторгался не ко времени и чуть не разревелся. Вот бы монах оказался прав! Он взрослый, ему видней, он знает, что говорит! Но что-то подсказывало Лешеку: монах сказал это просто так, он так вовсе не думает, верней – не задумывается. А на самом деле – на самом деле – ничего хорошего быть не может. И одного желания спеть мало!
Первыми начинали басы, постепенно к ним присоединялись баритоны и тенора, затем вступал хор мальчиков, а потом хор смолкал, и Лешек должен был петь один – в наступившей тишине его голос производил необычайное впечатление. И обычно он сам с восторгом слушал свой голос, и радовался тому, как много людей его слышат, и как красиво он разливается под сводами церкви.
Но, лишь только хор смолк, Лешек с ужасом почувствовал, что не может выдавить из себя ни звука. Как будто чья-то рука перехватила ему горло. Он силился издать хотя бы шипение, но голос отказывался ему подчиняться. Он напрягся, покраснел от натуги и услышал ропот по сторонам – пауза затягивалась и стала всем заметна. Из последних сил Лешек попытался выдавить из себя по крайней мере что-нибудь, но вместо пения из горла вырвался сиплый отвратительный писк, похожий на «петуха», и был он громким, и разнеся на всю церковь.
Наверху рассмеялись девочки – дочери князя, и их смех подхватили другие гости. Лешек зажал рот руками и в этот момент увидел Дамиана, лицо которого перекосилось от злости: Инспектор не стоял на месте, а пробирался к выходу. От стыда и от ужаса Лешек бросился с клироса вниз, и, проскользнув вдоль стенки, выбежал из церкви, совершенно потеряв голову. Ему не оставалось больше ничего, как утопиться в колодце, чтобы не знать, что будет дальше. Как он сможет посмотреть в глаза Паисию? Что после этого скажет авва? Вся обитель должна теперь проклинать его и плевать в его сторону. Он подвел всех, всех! Он чувствовал, что это случится, но он так надеялся! И теперь, когда надежда рухнула, и случилось самое страшное, черная пропасть разверзлась у него под ногами, и никакого выхода у него не осталось, кроме как умереть, и умереть немедленно, пока он не успел услышать проклятий, пока не успел увидеть их глаз – Паисия, певчих, аввы… Нет, уж лучше ад!
Но утопиться в колодце ему не пришлось – на крыльце церкви цепкая рука Дамиана ухватила его за плечо и с силой сбросила со ступенек вниз. Лешеку на секунду показалось, что он уже в аду…
– Ты нарочно это сделал, щенок! – прошипел Дамиан, сбегая по лестнице вслед за упавшим Лешеком. Лешек онемел от страха, и тогда Дамиан поднял его с земли за шиворот и снова швырнул вперед, так что Лешек вытянулся на дорожке, обдирая ладони и коленки. Ему уже стало очень больно, он прижался к земле, не надеясь избежать адских мук, которые ему уготованы.
Дамиан опять поднял его на ноги, и опять толкнул на дорожку, еще ближе к приюту – легкий, как перышко, Лешек пролетал пару саженей, прежде чем растянуться на земле.
– Не смей! Не смей его трогать! – услышал он сзади срывающийся голос Лытки.
Но Дамиану на Лытку было наплевать, он подхватил Лешека за шиворот, одним ударом кулака сбил Лытку с ног и потащил Лешека к приюту, хотя тот просто повис на его руке и волочился сзади как тряпка.
– Не смей! – снова закричал Лытка, тяжело поднимаясь с земли и держась рукой за окровавленный нос, но Дамиан распахнул двери в приют, вытряхнул Лешека из рубашки и бросил его на пол учебной комнаты. Лешек упал ничком, накрыл голову руками и сжался в комок, не в силах ни убегать, ни сопротивляться, ни даже думать, что с ним теперь будет.
Тяжелая плеть низко свистнула в воздухе, и Лешек потерял сознание до того, как она упала ему на спину – боли он не почувствовал.
Лишь потом он узнал, что Лытка, догнав Дамиана, повис у него на запястье, вцепившись в него обеими руками и зубами. И держал его, пока ему на помощь не подоспели монахи. Только было поздно – пять ударов плетью разорвали спину Лешека до костей.
Он очнулся в больнице и пожалел, что остался в живых. Впрочем, все вокруг говорили, что долго мучиться ему не придется – уже к вечеру у него началась горячка, а боль стала невыносимой настолько, что Лешек плавал в каком-то странном забытьи. Он все видел, все слышал, все понимал, но не шевелился, не двигал глазами и ни о чем не думал. Время бежало быстро, как во сне.
Никакого лечения, кроме крепкого соляного раствора, в монастыре не знали, и на Лешека извели, наверное, годовой запас соли приюта, меняя салфетки каждые два часа. От этого его скручивало судорогой, и он слабо пищал.
К нему приходил Лытка, и приносил яблоки, но Больничный говорил, что яблок тут полно, и Лешек их есть не станет. Лытка не отчаивался, и тогда Больничный натирал яблоко на терке, и пытался ложкой запихнуть ему в рот сладкую кашицу, но глотать Лешек не мог, и яблоко стекало из уголка рта на подушку.
Лешек видел, что Лытка плачет, и у него разбито лицо – одна половина совсем заплыла огромным синяком, и красно-синий нос сдвинулся в сторону, но не мог ничего ему сказать, хотя очень хотел.
– Я убью его, Лешек! Ты слышишь? Я отомщу! Я убью его! – Лытка сжимал кулаки, и рыдания его походили на рык волчонка.
Лешек хотел попросить его не связываться с Полканом, и снова не мог.
Паисий тоже плакал, стоя на коленях перед его кроватью, и повторял:
– Прости меня, малыш, прости! Это я, я один во всем виноват!
Но Лешек так вовсе не думал – ему было стыдно, что он подвел иеромонаха. Он хотел попросить у него прощения, но его лицо оставалось неподвижным.
Ему было больно и холодно.
В понедельник вечером семь иеромонахов во главе с аввой, собрались у его постели: нараспев читали молитвы и по очереди мазали его елеем. Молились долго, а в конце хотели положить Евангелие ему на голову, но тяжелая книга сползла вниз. И слово «соборовали» почему-то внушило Лешеку ужас.
Во вторник, после обеда, гости уехали, и тогда Больничный послал за колдуном. Тот приехал быстро, во всяком случае, Лешеку так показалось. К тому времени его бил озноб, такой, что под ним подрагивала кровать, и судороги случались чаще, чем на его спине меняли салфетки.