– Ну да, разумеется. Повсюду столько мужчин – шагу ступить негде. В Риме нам приходилось передвигаться только в карете: все тротуары были завалены телами поклонников, сраженных моей красотой.
Чарльз наконец сообразил, что она его поддразнивает, и натужно рассмеялся: некоторые ее шутки доходили до него с трудом.
– Тетя Эстелла присматривает за мной даже в церкви, представляешь? – продолжала Сидни. – Как будто я еще школьница и ничего о жизни не знаю. Воплощенная невинность лет восемнадцати.
На самом деле она была уже двадцатитрехлетней вдовой, и знаки внимания со стороны мужчин ее совершенно не волновали.
– Я так рад, что ты вернулась. Сидни. Мне тебя не хватало.
– Спасибо на добром слове, – сказала она, похлопав его по руке.
– Мне кажется, поездка пошла тебе на пользу, – заметил Чарльз, откидывая голову назад, чтобы взглянуть на нее сквозь нижние половинки своих бифокальных очков. – Ты уже не такая грустная, как раньше.
– О, это было чудесное путешествие! Как раз то, что доктор прописал.
В роли доктора в данном случае выступила все та же тетя Эстелла. «Год траура – это вполне достаточный срок, чтобы молодая женщина могла оплакать утрату, – вынесла она свой приговор три месяца назад. – Упорствовать дальше в своем горе не только вредно для здоровья, но и просто неприлично».
Путешествие по Европе, предпринятое, чтобы приободрить Сидни и вывести ее из хандры, и в самом деле оказалось довольно приятным (если закрыть глаза на то, что тетя Эстелла постоянно обращалась с племянницей как с умственно отсталым ребенком). Поездка все-таки помогла ей немного отвлечься от мыслей о Спенсере, стало быть, своей основной цели они добились. Но Сидни была рада вернуться домой. Она страшно тосковала по Сэму и Филипу. И по отцу.
Они дошли до края лужайки. Сквозь цепочку деревьев, окаймлявшую их кусок пляжа, было видно, как заходящее солнце бросает ослепительные блики на воду озера Мичиган – синюю и гладкую, как стекло, испещренную тут и там белыми лоскутками парусов. Эту мирную сцену Сидни помнила с самого раннего детства. Но она новым взглядом посмотрела на белый, обшитый тесом домик для гостей с зелеными дверями и ставнями, стоявший в дальнем конце дорожки.
– Так вот где живет ваш Найденыш!
– Да, – ответил он, таинственно понизив голос.
– Отец говорит, что он может принести вам большую удачу.
Чарльз рассеянно кивнул, не сводя прищуренного взгляда с одноэтажного бунгало, потом вышел из задумчивости и смущенно усмехнулся:
– Моя удача тут ни при чем, я всего лишь ассистент твоего отца.
Сидни прекрасно поняла, что это ложная скромность.
– Все верно, но, если окажется, что этот человек так важен для науки, как думает отец, в один прекрасный день вы оба сможете стать знаменитыми. Этакой парой американских Дарвинов.
Предательский румянец залил щеки Чарльза, и Сидни поняла, что попала в точку, хотя он начал всячески отнекиваться. Да, Чарльз всеми силами пытался скрыть свои тайные надежды, но подспудно они всегда присутствовали, определяли его жизнь, его человеческую суть и поступки. В этом смысле он разительно отличался от ее отца. При всех своих недостатках, подумала Сидни, папа никогда не руководствовался амбициями: им двигала чистая, доходившая до фанатизма, страсть к антропологии. Все остальные «мелочи» жизни – семья, подрастающие дети – не имели для него решающего значения.
Они сошли с тропинки, и Сидни присела на железной скамье под деревьями, жестом приглашая Чарльза присоединиться к ней.
– Сэм говорит, что видел, как Найденыш вчера гулял по берегу со своим тюремщиком.
– С кем? О, ты имеешь в виду 0'Фэллона? Он был университетским сторожем, а теперь мы наняли его присматривать за нашим подопечным.
– А ему нужен сторож? Разве он опасен? Сидни почему-то в это не верила: в противном случае отец не привез бы его к себе домой.
– Время от времени он проявлял агрессивность… поначалу. Но на людей никогда не нападал, только портил вещи. Рвал одежду, ломал свою клетку…
– Клетку? Чарльз невозмутимо кивнул.
– Первое время его держали в клетке. Это была вынужденная мера: он буйствовал, никто не знал, на что он способен. Но с тех пор он утихомирился. По правде говоря, – нахмурившись, добавил Чарльз, – в последнее время он стал скорее вялым, и это ставит под угрозу весь наш проект. Когда объект совершенно пассивен, получение научных данных от него затруднительно. Но факт остается фактом: в настоящий момент вся его активность сводится разве что к попыткам совершить побег. – Он указал пальцем. – Три дня назад он пытался вылезти вон из того окна.
Сидни заметила деревянную доску, пересекавшую наискось небольшое окно: она придавала нарядному и чистенькому домику нежилой вид. Ей стало не по себе.
– Сколько ему лет? – спросила она, поежившись.
– Поскольку разговаривать он не умеет, мы не можем быть твердо уверены. Нам кажется, ему уже за двадцать.
– Он не умеет разговаривать? Совсем-совсем не говорит? Несмотря на то, что вы держите его в… в заточении уже три месяца?
Как это ужасно, подумала Сидни, рассуждать о живом человеке, словно он какое-то животное из зоопарка.
Чарльз назидательно поднял вверх указательный палец.
– Три месяца его держал у себя факультет антропологии, – поправил он. – Я… то есть мы с твоим отцом… мы заполучили его в свое распоряжение всего неделю назад.
– Зато теперь он будет в вашем распоряжении все лето. Для проведения экспериментов. Как ты думаешь, вы сумеете научить его разговаривать?
– Возможно. Хотя, разумеется, наша главная цель состоит не в этом.
– Ну да, конечно. Ваша основная цель состоит в том, чтобы установить, каков человек по своей природе: добр или злобен.