В качестве последней попытки он выставил на голосование три резолюции:
1. Проинформировать и правительство метрополии, и палестинскую администрацию, что поддержка существующей политики в Палестине грозит разрушить сионистское движение в финансовом смысле и обанкротить наше предприятие в Палестине;
2. Объявить, что присутствие антисионистов или антисемитов среди британского персонала палестинской администрации противоречит мандату, и проинструктировать Экзекутиву требовать их отзыва;
3. Объявить — ввиду широко распространившегося мнения, что сионизм отказался от своих идеалов, — что движение основывается на своей исторической цели и что наши обязательства перед мандатными властями не позволяют иной интерпретации.
К огорчению Жаботинского, его резолюции решением большинства даже не были выдвинуты на голосование, а письмо Ваад Леуми "было отклонено, по существу с грубым упреком". Он знал, что в глубине души его анализ и страхи Национальной ассамблеи разделялись многими — возможно, большинством — из членов комитета по мероприятиям.
Но этим дело не исчерпывалось. Во время открытых дебатов на него обрушился хор, требовавший его ухода в отставку. Даже Лихтгейм, в целом поддерживавший его в исполнительном комитете, заявил, что недопустимо члену ответственного органа позволять себе свободно делать заявления, идущие вразрез с политикой исполнительного комитета.
Наиболее продуманным оказалось выступление Ицхака Грюнбаума, друга и соратника Жаботинского в их молодые годы в России. Он обвинил Жаботинского в постоянной "драматизации" одной частной проблемы. "В свое время, — сказал он, — это была популяризация иврита, потом Гельсингфорс (конференция в 1906 г., заложившая основы прав меньшинств), теперь это критика Англии и Сэмюэла".
Грюнбаум не ощутил, что как раз способность концентрироваться на одном, основном, вопросе с интуицией, равной которой не имел никто из современников, — и являлось признаком величия Жаботинского. Он в тот момент не осознал кардинальный факт, что формула Жаботинского на Гельсингфорсской конференции, в которой он участвовал, взяла верх и вдохновляла сионистов диаспоры на протяжении многих лет, что самоотверженная одиночная деятельность Жаботинского по возрождению иврита как живого языка в десятках еврейских общин в России начала приносить, хоть и с отсрочкой в несколько лет из-за войны, разительные плоды — школы Тарбут в Восточной Европе, начавшие выпускать тысячи студентов, говорящих и пишущих на отличном иврите. Грюнбаум, возможно, правильно рассудив, опустил самую блестящую и исторически самую важную "драматизацию" Жаботинского: Еврейский легион и возрождение после почти 2000 лет военной традиции еврейского народа.
Тем не менее критики Жаботинского были, без сомнения, правы, требуя его отставки. Оппозиция в парламентском органе — одно дело, но публичная оппозиция члена исполнительного органа, как и члена правительства, непозволительна.
Остроту критики Жаботинского подчеркнула короткая перепалка между ним и Вейцманом во время ответного слова Вейцмана в дебатах. Вейцман заявил, что и он "не удовлетворен всем, что предпринял Сэмюэл, но если он держит ворота открытыми, я готов на самую высокую цену. Кампанию против Сэмюэла я не позволю". Он затем выразил сожаление, что "один член исполнительного комитета видит своим долгом подрыв этой политики. Кто это?" — спросил он. На это Жаботинский выкрикнул: "Я!"
Несмотря на происходящее, он продолжал защищать свою позицию. Он согласился, что "самое неприятное на свете ощущение — состоять в команде, где тебя не хотят. Самым удобным для меня было бы подать в отставку… но моя совесть твердит мне: тебя выбрали представлять твою позицию. Должен ли я уйти?" Хор голосов заявил: "Непременно".
Все еще сражаясь, он заявил, что не уйдет, а продолжит борьбу за свои взгляды. Тем же вечером (17 января) Жаботинский присутствовал на заседании Экзекутивы и принимал участие в обсуждении бюджета, как свидетельствует протокол заседания. После заседания, около полуночи его видели прохаживающимся по Курфюрстендам и оживленно беседующим с коллегой Соловейчиком. Их сопровождал Гепштейн, но он в дискуссии не участвовал. Жаботинский и Соловейчик обсуждали отставку, и, как позднее вспоминает Гепштейн, Соловейчик советовал воздержаться от "крайних шагов". Когда они разошлись в три часа ночи, Соловейчик считал, пишет Гепштейн, что убедил Жаботинского. Но тот, один в своем отеле, горько раздумывал об острой политической и финансовой ситуации в движении, о росте серьезных расхождений между ним и Вейцманом, о горьких разочарованиях и необходимости подавлять свой здравый смысл, чего требовала солидарность с Вейцманом. Он пришел к заключению, что нет альтернативы уходу в отставку и развязыванию таким образом себе рук.