– Все поняла. Ухожу. Это оставляю, пожалуйста, помажь сам.
Он не ответил. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями, поставить миску на пол. Я уходила в молчании. Благодарности не ждала. Но Платон был настолько напряжен, как будто…
Не знаю, мне еще не доводилось с таким сталкиваться. Я его чем-то обидела? Сделала ему больно? Так сказал бы, зачем выгонять.
– Спасибо. Наверное, мне действительно это было нужно, – добавил он уже в дверях.
Мне оставалось только гадать, что скрывается за этими словами.
Вновь оказавшись в спальне, я решила заняться чем-нибудь полезным, чтобы не гадать над словами и действиями Платона. Поэтому написала на листе бумаги имена и фамилии всех тех, кем дорожила, личные данные, приметы. Не уверена, что хоть кто-то остался в живых – наши следы давно потерялись, – но если уж Платон сам предложил…
Грех не воспользоваться.
Посмотрю, куда он меня приведет, кто этот его знакомый со связями – и в случае чего сбегу прямо оттуда. Если пойму, что обещание найти мою родню – не более чем фантазия Платона.
Пока хозяин отдыхал, я бродила по огромному пустому дому, впитывая в себя все переходы, запоминая расположение комнат. Еще утром я бегло обошла особняк и сделала мысленные пометки по основным точкам, а сейчас абсолютно бесцеремонно заглядывала во все без исключения комнаты – ну а что, Платон сам разрешил.
Когда я была маленькой, мы с мамой жили в маленьком покосившемся домике. Небольшая «зала», маленькая спальня, все пространство которой занимали две кровати, и узкая кухня за печкой.
В итоге домой приходили только спать, а детство прошло на улице.
Каким может быть детство в этом огромном доме – не могла себе даже представить.
Я свернула в одну из галерей, а из нее вышла в огромный зал, стена которого была зеркальной. Словно балетная комната. Ну, или с той стороны тоже есть тайник.
«Так и параноиком стать недолго», – фыркнула я, усилием воли заставляя себя оторваться от собственного отражения.
Передышка в доме Платона явно пошла мне на пользу. Я выспалась, помылась, наелась и, даже несмотря на то, что чары на мне не изменились, все равно собственный вид в зеркале нравился куда больше, чем до этого.
А потом я заметила рояль. Крышка его была откинута. Черные и белые клавиши блестели на фоне темной деревянной поверхности.
Словно завороженная подошла, протянула руку, нажимая клавишу. Фа-диез. Инструмент звучал идеально. Закрыв глаза, медленно опустила пальцы, взяла ноты аккорда. Музыка отразилась от стен зала, от зеркал, от стекол в арочных окнах.
Я начала с ля мажор, обернутой в мистическую атмосферу. Даже не думала о том, что собираюсь играть. Перешла к аккордам с глубоким звучанием – основные ноты ми бемоль мажор, до бемоль мажор и фа минор. Они образовывали мрачное гармоническое полотно, погружая в таинственный мир, полный тревоги и надежды.
У каждого инструмента своя душа. И иногда мне кажется, что я чувствую ее, когда играю на нем. У Нику мне приходилось играть на разных – какие-то принадлежали ему, какие-то его жертвам. Некоторые из них были рады поделиться со мной своей печалью, некоторые – не принимали, фальшивили, сколько ни настраивай, и тогда Нику злился…
Нежная мелодия и мощные аккорды – я растворялась в них, изливая свою горечь потери и одиночество.
У рояля в доме Платона тоже есть душа. Она тоскует по своей хозяйке, но почему-то очень рада, что хозяйка сейчас не здесь.
Или я все надумала?
А пальцы летали по клавишам, создавая мелодию о том, что находится между миром живых и умерших, навеянную, кажется, самим этим домом.
Нику нравилось смотреть, как я играю. Он говорил, что «Пляска смерти» Сен-Санса улучшает его аппетит, а «День гнева» Верди – успокаивает. Именно это в какой-то момент и сохранило мне жизнь.
Впрочем, этот же талант и привел меня однажды к Нику. Он восхитился моей игрой, просил не уходить, поиграть еще и еще. Он был ласков… поначалу. Я думала, что смогу выбить для нас с мамой лучшую жизнь.
– Зачем же тебе уходить? Останься, – сказал он однажды, и с того дня начался непрекращающийся кошмар.
Я стала для него лишь музыкальным инструментом. Этакой шкатулкой, нажми на которую – и польется мелодия.
Нику знал, куда именно надо «жать».
Но несмотря на то, что воспоминания об игре теперь неразрывно были связаны с этим чудовищем, я не могла перестать любить музыку. Потому что в то время, когда под моими пальцами рождалась гармония – даже в плену, – я была свободна.
Я забыла о времени и месте, я была наедине с мелодией, что звучала все громче и громче.
Тяжелая минорная тема, все то, что я никому ни за что не рассказала бы о себе сама, – вылилось в мелодию. Закончив на высокой ноте, медленно отпустила клавиши.