И впрямь, как купчик, в эту пору
Я жил… Я деньгами сорил,
Как миллионщик, и — кутил
Без устали и без зазору…
Я «безобразие» любил
С младых ногтей. Покаюсь в этом,
Пожалуй, перед целым светом…
Какой-то странник вечный я…
Меня оседлость не прельщает,
Меня минута увлекает…
Ну, хоть минута, да моя!
А там… а там суди, владыко!
Я знаю сам, что это дико,
Что это к ужасам ведет…
Но переспорить ли природу?
Я в жизни верю лишь в свободу,
Неведом вовсе мне расчет…
Я вечно, не спросяся броду,
Как омежной{95} кидался в воду,
Но честно я тебе сказал
И кто, и что я… Я желал,
Чтоб ты не увлекалась очень
Ни положением моим,
Ни особливо мной самим…
Я знал, что в жизни я не прочен…
Зачем же делать вред другим?
Но ты во фразы и восторги
Безумно диких наших оргий,
Ты верила… Ты увлеклась
И мной, и юными друзьями,
И прочной становилась связь
Между тобой и всеми нами.
Меня притом же дернул черт
Быть очень деликатным. Горд
Я по натуре; не могу я,
Хоть это гнусно, может быть,
По следствиям, — переварить
По принужденью поцелуя.
И сам увлечься, и увлечь
Всегда, как юноша, хочу я…
А мало ль, право, в жизни встреч,
В которых лучше, может статься,
Не увлекать, не увлекаться…
В них семя мук, безумства, зла,
Быть может, в будущем таится:
За них расплата тяжела,
От них морщины вдоль чела
Ложатся, волос серебрится…
Но продолжаю… Уж не раз
Видал я, что, в какой бы час
Ни воротился я, — горела
Всё свечка в комнатке твоей.
Горда ты, но однажды с ней
Ты выглянуть не утерпела
Из полузамкнутых дверей.
Я помню: раз друзья кутили
И буйны головы сложили
Повалкой в комнате моей…
Едва всем места доставало,
А всё меня раздумье брало,
Не спать ли ночь, идти ли к ней?
Я подошел почти смущенный
К дверям. С лукаво-затаенной,
Но видной радостью меня
Ты встретила. Задул свечу я…
Слились мы в долгом поцелуе,
Не нужно было нам огня.
А как-то раз я воротился
Мертвецки — и тотчас свалился,
Иль сложен был на свой диван
Алешкой верным. Просыпаюсь…
Что это? сплю иль ошибаюсь?
Что это? правда иль обман?
Сама пришла — и, головою
Склонившись, опершись рукою
На кресла… дремлет или спит…
И так грустна, и так прекрасна…
В тот миг мне стало слишком ясно,
Что полюбила и молчит.
Я разбудил тебя лобзаньем,
И с нервно-страстным содроганьем
Тогда прижалась ты ко мне.
Не помню, что мы говорили,
Но мы любили, мы любили
Друг друга оба — и вполне!..
О старый, мудрый мой учитель,
О ты, мой книжный разделитель
Между моральным и плотским!..
Ведь ты не знал таких мгновений?
Так как же — будь ты хоть и гений —
Даешь названье смело им?
Ведь это не вопрос норманской{96},
Не древность азбуки славянской,
Не княжеских усобиц ряд…
В живой крови скальпель потонет,
Живая жизнь под ним застонет,
А хартии твои молчат,
Неловко ль, ловко ль кто их тронет.
А тут вот видишь: голова
Горит, безумные слова
Готовы с уст опять срываться…
Ну, вот себя я перемог,
Я с ней расстался — но у ног
Теперь готов ее валяться…
Какой в анализе тут прок?
Эх! Душно мне… Пойду опять я
На Волгу… Там «бурлаки-братья
Под лямкой песню запоют»…{97}
Но тихо… песен их не слышно,
Лишь величаво, вольно, пышно
Струи багряные текут.
Что в них, в струях, скажи мне, дышит?
Что лоно моря так колышет?
Я море видел: убежден,
Что есть у синего у моря
Волненья страсти, счастья, горя,
Хвалебный гимн, глубокий стон…