— Мое дитя, — воскликнула няня. — Как ты можешь такое говорить! Твой муж сидит у камелька, а ты говоришь, что он никогда не вернется домой. Ты так упорствуешь в неверии! Вот тебе доказательство — когда я мыла его, а заметила на его ноге шрам, оставленный белым клыком вепря годы назад. Я хотела сразу сказать тебе, но он, храня свои планы в тайне, заткнул мне рот рукой и заставил смолчать. Пошли со мной. Жизнью своею клянусь, что это правда. Если я тебя обманула, казни меня самой страшной казнью.
— Дорогая няня, — отвечала Пенелопа, — даже с твоей мудростью и опытом трудно понять замыслы вечных богов. Пойдем к моему сыну. Я хочу увидеть тела моих кавалеров и человека, который поразил их.
Она вышла из горницы и пошла вниз, обуреваемая нерешительностью. Следует ли ей сохранить хладнокровие и расспросить своего дорогого короля, или броситься ему на шею и поцеловать? Когда она пересекла высокий порог и вошла в зал, она села в кресло у камина, вдали от Одиссея, который стоял у колонны с противоположной стороны зала. Он потупил глаза, ожидая, что его статная супруга воскликнет, увидев его. Но изумленная Пенелопа долгое время сидела безмолвно. Она переводила глаза с его лица, которое она вроде бы узнавала, на лохмотья, которые делали его незнакомым. Телемах нарушил молчание словами осуждения:
— Мать, — сказал он, — жестокосердая и нематеринская мать, как ты смеешь чураться отца? Почему ты не бросаешься к нему и не осыпаешь вопросами? Ни одна женщина не держалась бы так холодно с мужем, вернувшимся после двадцати лет лишений. У тебя кремень, а не сердце.
— Мое дитя, — объяснила Пенелопа, — я вне себя от потрясения. Я не могу говорить, задавать вопросы, даже посмотреть ему в лицо нет сил. Если это и впрямь Одиссей, мы скоро узнаем друг друга по тайным приметам, неизвестным другим.
Славный многострадальный Одиссей улыбнулся и поспешно сказал Телемаху:
— Сын, оставь мать в покое. Дай ей возможность подвергнуть меня испытанию и убедиться самой. Она скоро все поймет. Сейчас, когда я в грязи и лохмотьях, она чуждается меня и не признает во мне своего мужа. Но пока мы с тобой должны обсудить наши планы. Если человек убьет своего ближнего, только одного, без друзей, за которого нескоро отмстят, и то он становится вне закона, оставляет родичей и дом и бежит за границу. Но мы перебили цвет знати Итаки, опору нашей страны. Подумай, что делать.
— Лучше ты подумай, дорогой отец, — возразил Телемах. — Ведь тебе нет равных на свете в умении выйти из беды. Ты придумай, а мы послушно выполним твой приказ. Чего-чего, а мужества у нас хватит.
Одиссей недолго раздумывал.
— Вот мой план, — сказал он. — Умойтесь, наденьте чистые туники, велите девушкам приодеться. Затем наш замечательный менестрель сыграет нам музыку, да погромче и повеселее, чтобы все соседи и прохожие подумали: тут играют свадьбу. Так слух о смерти женихов не пойдет по городу, пока мы не уйдем в нашу горную усадьбу. А там мы посмотрим, что пошлют нам Олимпийские боги.
Они вняли его словам, умылись и надели туники, женщины празднично нарядились, почтенный бард взял лиру и заиграл так, что ноги сами пустились в пляс, и великий дворец загудел от плясок мужей и прекрасно облаченных дам. Слышавшие эти звуки прохожие говорили: «Клянусь, один из кавалеров женился на нашей королеве. Бессердечное, непостоянное создание! У нее не хватило верности и постоянства терпеливо смотреть за дворцом, пока не вернется ее законный супруг!». Так мало они понимали, что происходит во дворце.
А домоправительница Эвринома омыла великого Одиссея, умастила его елеем и облачила в тунику и прекрасную накидку. Афина, со своей стороны, сделала его пригожим на загляденье. Он стал выше и мощнее, кудри украсили его голову густо, как цветы гиацинта. Как одаренный Гефестом и Палладой ювелир погружает серебряное изделие в жидкое золото, чтобы засияло его мастерство, так и посланная Афиной благодать осенила его голову и плечи. Выйдя из бани, он казался божеством. Одиссей занял кресло против своей жены и воскликнул:
— Гордая королева, боги Олимпа дали тебе упрямое сердце, не такое, как у других женщин. Ни одна жена не смогла бы так холодно отвергнуть мужа, вернувшегося домой после двадцати лет странствий. Няня, постели мне постель в другом месте. Я буду спать отдельно, потому что сердце моей жены тверже железа.