«Вот этот ребенок уверенно держит голову, пытается сесть, гулит. А вот этот отстает в развитии, не умеет переворачиваться со спины на живот и обратно».
«Да, но он на два месяца младше», – сказала я, обидевшись на слово «отстает».
«Это мне неважно. Мне важно, чтобы студенты увидели разницу», – ответила маститая.
Тихий час
Всех разогнали по палатам. Кого-то пришлось долго «уговаривать», а кто-то уснул сам. Оказывается, зря. Через десять минут после того, как в отделении воцарилась тишина, медсестра на посту повисла на телефоне. Вскоре все бодрствующее население больницы во всех подробностях знало об операции по поводу грыжи одного ее родственника. На замечание («Зачем же так орать?») она мгновенно огрызнулась: «Дети не должны привыкать спать в тишине. Я своему радио включала на полную мощность. А он спал». Посочувствовав ребенку медсестры, обсудив между собой это дело, мамаши прекратили борьбу за тишину. Они сдались. Но самое интересное во всей этой истории – название отделения, в котором мы лечились: «Детская неврология».
«Мамаши»
– Вы с чем сюда попали?
– Обморок. А вы?
– Моему уже пять лет, а он и не говорит, и не ходит.
– Кошмар! (Первая, а потому некорректная реакция.)
– Нет, уже не кошмар, а образ жизни.
Вот такая мать-героиня, а на вид обычная усталая девчонка. В больницах практически живет. Знает, чем отличается одна от другой, где лучше персонал, где бытовые условия, а где врачи. Ну и, конечно, вынуждена налаживать контакт с медмегерами.
– Ой, доброе утро! Вы уже заступили? – улыбается опытная мама одной из медсестер и разговаривает тем же тоном, каким автомобилисты говорят: «Здрасьте, товарищ инспектор». Да и улыбается тоже примерно так же.
Моя соседка по палате, после того как ее девочка впала в обморочное состояние прямо во сне (случайно заметили, что подбородок побелел, а губы посинели), двое суток не спала вообще, не отрывая глаз даже от спящей дочки. Медсестры изредка подходили и говорили что-то типа: «Ну что вы, мамаша, так уж переживаете?»
А другой соседке «взрослой» кровати не досталось вообще. Кончились. И каждую ночь, после того как все улягутся, она приставляла к кроватке сына кушеточку, узкую и жесткую, такой я представляю кровать в тюремном карцере. И даже спала на ней.
Выписка
Кончилось все банальным гриппом. В отделение попала инфекция. Дети заболели почти поголовно, и их выписали. Через некоторое время те, кто уцелел во время эпидемии, ушли сами, когда в больнице стали травить тараканов. И я, и ребенок еще долго потом чихали, кашляли и хлюпали носом. Но самое интересное, что диагноз врач-светило поставила нам верный и лечение, видимо, прописала правильное. И загадочная неврологическая болезнь, которую не могли распознать в поликлинике, вскоре прошла.
Не хочу заканчивать задорновским «Эх! Рассея! Да на Западе за одно только „мозги с пола соскребать” подали бы в суд за моральный ущерб, нанесенный их тонкой душевной конституции!» А, дескать, российское бабье еще ничего, живет, лечится и вылечивается. Мне интересно другое.
Почему эти, все еще советские, женщины, такие бесконечно мужественные, преданные и нежные, когда находятся по одну сторону баррикады (в роли родительниц), превращаются в оголтелых стерв, когда оказываются по другую (в роли вахтерш всех уровней, медсестер, тех, кто ставит печати, и вообще всех, от кого зависит что-то мелкое, но очень важное)? Есть, конечно, и исключения, но только те самые, которые подтверждают правила. Закончу все теми же цитатами из жизни.
Одна из медсестер, не пуская в отделение опоздавшую маму взрослого, но все-таки маленького мальчика, буквально выпихивая ее грудью за дверь, кричала: «Когда мой сын лежал в реанимации и я просилась посидеть рядом с ним хоть на скамеечке, меня не пустили, а ведь он был почти при смерти. Так что потéрпите – он у вас живой-здоровый».
Эдакая больничная дедовщина.
Одна из моих соседок по палате, та, которая спала на кушетке, «на гражданке» – врач санэпидемстанции. Время от времени она ворчала: «Ну подождите, выйду я на работу, попадетесь вы мне…»
И уж если попадутся, будьте спокойны – она им устроит.