Я пишу это не для того, чтобы сравнивать несравнимое. Избегая двусмысленности: мой дед не был блестящим писателем и совершенно точно не был художественным гением, хотя кое-что понимал в своём ремесле. Я лишь хочу обратить внимание на то, что некоторые модели поведения деда и его современника Арно Шмидта, уже описанные и те, что ещё предстоит описать, имеют поразительное сходство. Поскольку их, по-видимому, связывает лишь общий год рождения и участие в войне (хотя и в разных обстоятельствах), я хотел бы разобраться, что из особенностей деда, бросавшихся в глаза мне, и не только мне, на протяжении всей его жизни, имело «биографический» характер, то есть было следствием войны. Что и в какой степени. Стремление обеих жизней к скупому плоскому ландшафту было совпадением, парадоксальным образом вписывающимся в общую картину. После стольких лет подавления воли (нередко оно оканчивалось вместе с жизнью!) свобода для солдата вермахта была высшей ценностью. Карл чувствовал себя – так он формулировал это во время наших разговоров – преданным и обманутым. Циничная идеология заставила его поверить, что он воюет за высокое идеалы и правое дело, а взамен предоставила только обманутую юность. Из этого разочарования выросло недоверие, порой совсем не здоровое. Оно могло быть направлено против кого и чего угодно, оно служило самозащитой и опиралось на жизненный опыт.
Насколько я помню, участок деда всегда был обнесён забором. Возводить его самому Карлу, в отличие от Шмидта, не пришлось, но ворота и двери всегда запирались накрепко: «Пожалуйста, поверни ключ дважды!» – окна тоже были закрыты: дом дедушки и бабушки должен был быть неприступным. Более того, дед регулярно ездил закупаться в ближайший супермаркет, чтобы заполнить погреб и кладовую всевозможными консервами и готовыми к употреблению продуктами. Помимо стремления к свободе и ощущения обманутости, главным, всё определяющим чувством был страх. Особая послевоенная форма немецкого страха – всепроникающего, слепленного с чувством вины. Для писателя Шмидта изъять себя из мира, обнести забором на островке пустоши было проще, чем для парикмахера Крюгера: последний изо дня в день имел дело с клиентами, сотрудниками и агентами разнообразных парикмахерских фирм. Но оба были целиком и полностью сконцентрированы на своей работе. Один – на писательстве, другой – на парикмахерском деле. Я помню, что у бабушки с дедушкой, в сущности, не было друзей. Хотя Крюгеров знала едва ли не вся деревня и они знали всех, они почти ни с кем не общались. И редко говорили о людях хорошо. Пренебрежительные высказывания были ритуалом, они позволяли обосновать изолированность жизни и оправдать собственное существование в его специфической форме. Страх, чувство вины, травмирующие переживания привели к внутренней очерствелости – правда, внука она не касалась.