Наша “эвакуация” протекала как-то странно. Нас без конца то высаживали где-то, то снова сажали в грузовики. Как нам объясняли вожатые в красных галстуках, которые за нас отвечали, – никто не хотел принимать детей. Я не помню названий всех мест, которые мы проехали. За два месяца скитаний по Подмосковью были: Одинцово, Внуково, Истра, Лобня, что-то еще. Постепенно вожатые исчезали, часть детей тоже.
Вещи, которые я взял с собой, куда-то пропали. У ребят тоже всё украли, еды не было, кормили чем попало, хорошо если раз в день. Везде была неразбериха, толкотня, паника. В конце августа мы застряли под Яхромой, в здании местной деревенской школы. Нас осталось человек двадцать и двое вожатых. С утра мы разбредались по окрестностям в поисках чего бы поесть.
На чужой печке
Помещение, где мы жили в Яхроме, было когда-то спортзалом. Но была ли это именно часть школы – я не уверен. Помню только большое полутемное пространство и большую дыру в стене. Весь пол был застелен матрацами, спали вповалку. Девочек было мало, с самого начала не более десяти. А к концу нашей эвакуации осталась одна, по имени Кима. На нее никто не обращал внимания, она всегда была последней, когда нам что-нибудь раздавали вожатые или мы сами делили между собой: хлеб, молоко, яблоки.
И однажды, как-то вдруг, мне стало эту девочку жалко, очень уж она была безропотная. А я, как себя помню, в этой Яхроме был тогда как бы хулиган: курчавый, щекастый и задиристый. Я боялся только наших строгих пионервожатых, они мне казались уже “взрослыми”. А к таким же как сам, малолеткам, я относился довольно нахально. У кого-то что-то отнимал, вечно лез драться. Подробности не помню. Помню пейзажи вокруг – с холма видно было далеко, как рядами идут облака, на которые мог долго смотреть, не отрываясь, следя за тем, как они меняют форму. После нашего двора-колодца у меня было ощущение как бы свободного полета над поселком, над домами-бараками. В этих поселках не было ничего интересного, не было даже церковки. Красив был только лес и синие темные дали во весь горизонт.
Смутные воспоминания оставили у меня ночи в нашем убежище. Один угол зала был разрушен бомбой, стены в торце не было. И ночью, а я лежал как раз с краю, было видно звездное небо, изредка освещаемое прожекторами и взрывами зенитных снарядов. Холода почему-то не помню. То ли тепло было, то ли, когда нас осталось мало, каждому давали по три одеяла. И вот как раз из-за этих одеял я стал с Кимой знакомиться, разговаривать. Она всегда мерзла, и я притащил ей несколько одеял, чтобы согрелась. Она потом рассказала, что в Москве тоже жила с бабушкой, а где папа и мама – не знает, ей не говорят. Я спросил, посылают ли они посылки, но она ничего не знала. Я тогда подумал, что у нее та же история, что и у меня.
Утром я посмотрел – Кима бледная, худая, глаза большие, испуганные, вся какая-то сжатая, настороженная, как маленький котенок. Я удивился, что за все время наших скитаний ее не замечал. И тут же решил, что надо ее взять с собой в очередной поход, чтобы хоть как-то ободрилась и поела.
Пошли по большой дороге, через мост, через речку. Кима все говорила о школе танцев, где училась до войны. Шли-шли и набрели на полуразрушенный монастырь. Огромные башни, толстые стены, но всё запущено, на крышах кусты и трава. Зашли внутрь – во дворе монастыря стоит на пьедестале Ленин с протянутой рукой, большой и серебряный. В одном углу сидела кучка пожилых солдат, у них полевая кухня и несколько лошадей. Мы сказали, что в эвакуации здесь, и попросили поесть. Когда солдаты нас накормили, пошли обратно, но не смогли найти дорогу и заблудились. Стало темнеть, пошел дождь, мы промокли до нитки и, стуча зубами, попросились к какой-то женщине, которая убирала под навес сено, нельзя ли у нее обсушиться. (Собственно, все эти разговоры вел я один, Кима только дрожала рядом.) Тетка как-то очень жалостно на нас посмотрела, я опять заныл, что мы здесь в эвакуации из Москвы, что потерялись. Вдруг она подошла, обняла нас и говорит: “Да вы оставайтесь, переночуйте, а утром пойдете. И вещи высохнут”. Мы настолько были рады, что когда она нам сказала: “Полезайте на печку!” – мы вмиг все мокрое с себя сняли, залезли под одеяло и тут же уснули, как Адам и Ева, прижавшись друг к другу. Никогда я так сладко не спал, как в эту ночь на чужой печке! Не помню, как мы вернулись и нашли нашу школу. Тетка нас все целовала на прощанье и говорила, что у нее были такие же дети, когда-то. Очень жаль, что имя ее не запомнилось. Помню только глаза, светлые, как бы выцветшие, грустные и добрые.