– Надо жить, Радочка, – вздыхал он. – Ничего не попишешь, так бывает… Надо жить.
Я страшно злилась на него за эти слова, зарывалась головой под подушку и отказывалась отвечать. Так бывает… Я не хотела, чтобы так бывало. Я не могла простить мир за то, что он оказался слишком жесток ко мне.
В один из дней на край моей кровати кто-то сел. Я было решила, что это опять дед, но, ощутив, как моей руки коснулась загрубевшая исцарапанная ладонь, поняла, что это Гриша.
– Ты чего тут развалилась? – спросил он. – Там весна уже вовсю, солнце шпарит. А ты тут тухнешь в одиночестве.
– Хочу и тухну, – буркнула я.
Он вдруг покрепче схватил меня за руку и рванул вниз с кровати. Я шлёпнулась на пол и оторопело покрутила головой.
– Ты что? Обалдел, что ли? – рявкнула я на него.
Гриша лишь рассмеялся:
– Ну слава богу, орать не разучилась. А я уж испугался… Вставай давай. Пошли прогуляемся.
Он так и не выпустил мою руку – наверное, боялся, что я снова заберусь на кровать и теперь уже вцеплюсь в неё намертво. Осторожно потянул меня вверх, заставляя встать с пола, а затем повёл к выходу из комнаты. Я шла за ним, совершенно безучастная. На сопротивление требовалось слишком много энергии, и мне проще было подчиниться и выдержать эту дурацкую прогулку. Поэтому я послушно зашнуровала кроссовки и накинула ветровку. Дед проводил нас с Гришей пристальным взглядом, но не произнёс ни слова.
На улице и в самом деле вовсю шпарило солнце. Я даже зажмурилась невольно – так больно оно резануло меня по глазам после нескольких недель, проведённых практически в заточении. Мне вдруг стало стыдно, что я всего этого не заметила, не заметила, как наступила настоящая цветущая и кипучая весна.
С Гришей мы, не сговариваясь, побрели в сторону леса. Под деревьями было ещё прохладно, изредка чавкала под ногами непросохшая грязь. Но и тут вовсю била ключом жизнь. Пряно пахло смолой, терпко – прорвавшимися почками и первой мягкой листвой, откуда ни возьмись вспархивали разноцветные бабочки. Весело гомонили птицы в сплетении ветвей над нашими головами. Мы дошли до болота, того самого, где нашёл меня в прошлый раз Гриша, и я ойкнула, увидев, как кишат в зыбкой топи шустрые головастики.
– Пошли-пошли, я тебе кое-что показать хочу, – потянул меня за руку Гришка.
Мы отправились к поваленному дереву. Я любила это место. Здесь поперёк полянки лежал длинный ствол старой осины. Я не знала, отчего она упала: то ли была повалена ветром, то ли надломилась от старости, или её изгрызла какая-то болезнь. Она просто лежала тут – и на её покатом стволе удобно было сидеть.
Гришка отошёл чуть дальше, туда, где ветки поваленной осины образовывали что-то вроде крохотного шалашика, опустился на колени и подозвал меня:
– Смотри! Вот здесь…
Я подошла к нему, тоже бухнулась коленями на землю и наклонилась над его руками.
Там, в сплетении ветвей, белел крохотный нежный, хрупкий ландыш. Тоненький, чуть согнувшийся стебелёк, словно под тяжестью четырёх белых колокольчиков.
– Это первый в этом году, – заговорщически сообщил мне Гришка. – Я весь лес облазил – больше нету пока.
Я осторожно просунула руку сквозь ветки, прикоснулась кончиком пальца к белоснежным колокольчикам и вдруг почувствовала, как снежный ком, все это время сидевший у меня в груди, подтаял, треснул и солоноватой влагой выступил на глаза.
– Гриша, почему оно – вот так? Как вообще может так быть? – хрипло пробормотала я.
Я в то время была всего лишь ребёнком и ещё не умела выражать словами свои переживания. Я хотела спросить его, как на земле может умещаться столько ужасного и столько прекрасного одновременно. И что же это – высшее равнодушие или, напротив, справедливость, которая одновременно дарит и отнимает, разрушает и создаёт, и всё это делает с одинаковым упорством и старанием. И как научиться принимать и то и другое, и смиренно переносить потери и благодарить за дары. Я хотела спросить у него об этом, но не умела высказать. И все же, как мне показалось, он понял меня. Дёрнул своими широкими плечами в ответ и буркнул:
– Я не знаю, Рада. Но это же здорово, что есть и такое. Иначе бы совсем…
Мы еще какое-то время сидели молча, соприкасаясь коленками, я осторожно вытащила руку из веток и предложила Гришке.
– Давай получше его спрячем, чтобы не заметил никто и не сорвал. Будем его беречь.
И он понимающе кивнул.
И с этого дня всё как-то понемногу вошло в колею. Боль никуда не делась, нет. Она просто притупилась и стала чем-то привычным. Конечно, я всё ещё вздрагивала, натыкаясь где-то на мамины или отцовские вещи, когда меня, словно клинком, внезапно прошивало отчаяние. Конечно, я так никогда и не смогла заставить себя войти в нашу с родителями квартиру. Дед, кажется, тоже был там всего один раз, запер все замки и больше не возвращался, лишь раз в месяц исправно платил в городе квартплату.