И отступать уже было некуда – добрейшая М.А. уже обнаружила за своей спиной ОЖ, которая так ловко ставит капельницы и летает между реанимацией и отделением как ласточка.
– Кирочка, какая неожиданная радость встретить вас здесь, вы же, кажется, живете в Бирюлеве? А я вот иду к своим, теща идет на блины, представляете, не они ко мне, а я к ним… Послушайте, если вы не торопитесь, давайте зайдем вместе? Признаться, мой зять – тот еще пенёк с ушами, не самое приятное знакомство для такой интересной девушки, как вы, только моя дочь-тупица могла на такое купиться, ха-ха, это стихи, ну хоть блинов поедим, а?
ОЖ как могла вежливо отказалась: «Я тут по маминым делам, срочно бегу обратно, спасибо-спасибо, в другой раз» и, утратив всю свою решительность, отправилась ждать маршрутку до «Войковской».
«А ведь М.А. права абсолютно – пенёк и есть, – думала уныло ОЖ. – И вот почему некоторым идиотам везет – у них такие тёщи!»
И рассказывает теперь ОЖ эту нелепую историю подругам с досадой и завистью, хотя, если представить все возможные варианты развития событий (скажем, М.А. вошла бы в разгар расстановок точек над «i»), всё кончилось хорошо, а никак не иначе.
Зеленые трусы
Жила-была Одна Женщина (ОЖ), но тут не столько про нее речь, сколько про Одного Мужчину (ОМ), с которым она училась на журфаке в начале девяностых. Это был всем прекрасный молодой человек, поступивший в универ после армии и рабфака.
Он приехал из маленького городка Нижняя Салда, был штампованно красив – высок, синеглаз, густо– бров, белозуб и очень располагал к общению. Добрый, открытый, отзывчивый, обаятельный, и – как бы это внятней выразить – сразу было понятно, как он девственно чист и неопытен.
И запала на эту нетронутость центровая раскрасавица курса, и ОМ тоже влюбился по уши.
ОЖ и ОМ не то чтобы дружили, поэтому когда ОЖ сказали, что ОМ внезапно отчислился и пропал из поля зрения всех, кто с ним общался, она удивилась, но быстро забыла об этой информации – ей было не до того, она мучилась токсикозом, собираясь стать матерью-одиночкой, искала работу, переводилась на вечернее и т. д.
Прошло ровно десять лет, и раз в коридорах одного информационного агентства ОЖ и ОМ столкнулись нос к носу, принужденно засмеялись и пошли в кафе. ОМ за это время заматерел, забрутальнел, глаза его из синих превратились в свинцовые, он больше отмалчивался и неприятно кривился на щебетание ОЖ об общих знакомых.
Разговор не получался, и тогда ОЖ почувствовала, что он прям вот сидит и ждет вопроса о том, что же тогда-то случилось с ним, зачем он ушел из университета?
И ОМ рассказал.
Майским вечером возлюбленная девица внезапно пригласила ОМ домой, сказала: «Пойдем ко мне, моих нет дома». ОМ оробел страшно, но пошел. И случился с ним натуральный стресс сразу от всего – зеркального лифта, профессорской квартиры, гигантской библиотеки, высоких потолков, абрикосового унитаза и туалетной бумаги в тон… «Что я видел там, в своей Нижней Салде, ты понимаешь? Нет, куда тебе, «Маскваааа», ты ж тоже… столичная бэйба, белая кость, малиновая кровь!..»
(Воспоминания давались ОМ нелегко, ОЖ было приготовилась обижаться, но поняла, что он того даже не заметит, и продолжала слушать.)
Опытная барышня сразу взяла кавалера за живое и недвусмысленно подтолкнула к ванной. ОМ подчинился, стал лихорадочно сдирать с себя всё и вдруг оторопел, потому что на нем, как оказалось, в тот день были «зелёные семейные трусы до колен. Сатиновые. Бабушка мне пошила, я в них армию прошел».
ОМ понял, что он не может выйти к ней, столичной этуали, красавице и отличнице, «в этих кошмарных обносках». ОМ не нашел ничего лучшего, как запереться в ванной и не отвечать на вопросы, стуки, просьбы и угрозы барышни. Бедняга просидел в этой фисташковой ванной пять (!!!) часов.
«Когда она перестала умолять, стращать милицией и плакать, я услышал, как хлопнула дверь. Пулей вылетел из квартиры, это было уже под утро. Когда доехал до общаги, меня вырвало. Я заснул, а потом пил несколько дней».
Оскорбленная дева постаралась от души – ославила синеглазого нижнесалдинца с одной стороны насильником, с другой – импотентом, он не вынес пошлых вопросов сокурсников и забрал документы, пошел работать, так и не получив высшего образования…
ОМ еще выпил, ОЖ молчала.
Она хотела, конечно, спросить его, что мешало ему, ну, там, обернуться полотенцем или не оборачиваться, а просто выйти? Но потом подумала, что никогда не сможет представить себя на месте девственника, нечеловечески комплексующего от своей провинциальности перед уверенной столичной красоткой.
Говорить больше было не о чем, они не обменялись телефонами, попрощались и разошлись каждый в свою жизнь. ОЖ в общем пожалела ОМ, такого вот кислотно-озлобленного, но при этом не могла отделаться от мысли о том, что же та девушка передумала за эти пять часов, чего только ни вообразила, как боялась, как ругала себя, наверное, причем точно не зная, за что.
ОЖ пришла к выводу, что сколько бы причин такого поведения она ни придумала, среди них точно не было зеленых трусов. И никто бы никогда не додумался.
С тех пор ОЖ, пытаясь объяснить кому-либо бессмысленность додумывания за других и анализирования причин чьих бы то ни было поступков, рассказывает эту историю про зеленые трусы, которая могла закончиться только так, как закончилась, и никак иначе.
Красота в глазах смотрящего
Жила-была Одна Малопривлекательная Женщина (ОЖ), и не было у нее никакой личной жизни, ну совсем никакой и никогда.
Росла ОЖ при матери-одиночке, не блещущей красотой и обаянием. Она выучила дочь печатать на машинке и верить, что ей, такой вот богом обиженной (баскетбольно-гренадерский рост, неприличный для девушки огромный размер ступней и кистей рук, близко поставленные светлые глаза, смешной при таких габаритах едва второй размер лифчика, несерьезно крохотный на широкой физиономии носик на сторону и пони-хвостный причесон), имеет смысл принять как данность – мужа не будет. А если кто и позарится, то не верить и пресекать, и в жизни ни на кого не полагаться, кроме как на себя.
Мать вообще была строга и последовательна, и когда случились у нее первые признаки бескомпромиссно тяжелой болезни, приняла дозу снотворного и категорически запретила вызывать «скорую», аккуратно выложив на видное место записку с «прошу никого не винить». ОЖ горевала, но очень тускло и глубоко – в сущности, ей не с кем было обсудить маму, ее болезнь, свое чувство вины.
Она отмеряла год за годом, исправно навещая могилу единственного родного человека. Вот на кладбище-то и настигла ОЖ судьба в виде человека по имени Юсуф. Был он наполовину турком, специалистом по прокладке труб, и пришел с экскурсией: по этому старому кладбищу часто водили желающих поглядеть на могилы знаменитых артистов и писателей.
Юсуф был потрясен, увидав ОЖ – такую статную, рослую, широченную в лодыжках и кистях даму, утирающую уголки маленьких глаз клетчатым носовым платком. Он подошел и, глядя сильно снизу вверх, сказал от всей души:
– Ты такой красивый госпожа!..
ОЖ от неожиданности переступила гигантскими ногами в мужских ботинках сорок пятого размера и отдавила Юсуфу плюсны. Он мужественно сдержал вопль и продолжал смотреть на ОЖ с искренним восторгом. Затем попросил товарища, который лучше говорил по-русски, взять у «госпожи» телефон.
Чтобы долго не томить, ибо сказке конец, скажу, что ОЖ проживает теперь в Турции, недалеко от моря и далеко от известных туристических маршрутов. У нее есть домик, такой зефирно-розовый, с садиком и белым креслом-качалкой, где она сидит летом и что-нибудь вышивает. Муж ее обожает до обморока и покупает лукум только развесной, а не в упаковках. Особенно она любит шоколадный. И каждый день Юсуф говорит ей:
– Спасибо твоей маме, мир праху ее, иначе бы я никогда тебя не встретил, моя госпожа.
ОЖ иногда украдкой глядит в зеркало и исполняется гордости: ее, вот такую вот, любят и нежат, а так бывает только в сказках, где все заканчивается хорошо, а как же иначе.