Тут мы все на Горыныча посмотрели: что он думает?
— Да я че ж… Мне б детишек… Лизавета вредная баба, конечно, я у нее на трубу присел было, уставши, так она керосина в печку плеснула… Но, может, шутила она так. А, в общем, она мне по душе: нашей, змеиной породы.
— Внимание на себя обращала, непонятливый ты, — догадался Семен. — Чего ты на трубу садился, если б мог и в дом зайти?
— Так вот и хотел поближе ее рассмотреть…
— Все, значит, решено, — подвел итог собрания Степан. — Митрич у нас за свата, мы — в дружках.
Собрались мы быстренько, полотенца банные льняные Митричу как свату накрест повязали, Горынычу — бутылку красивую, я с яблоками, Семен цветов из своего палисадника рванул охапку, и пошли к Лизавете.
— Если сбоку смотреть, то никакая Лизавета и не косая, — рассуждал по дороге Горыныч.
— А с лица воду не пить, — поддержал его Митрич. — Не волнуйся ты так, хвост дрожит.
Подошли к дому Лизаветы, а боязно заходить-то. Митрича потихоньку вперед толкаем: ему что, он свое почти прожил, если чего вдруг да как…
Только на двор ступили, тут Лизавета из сарая:
— Что надобно, пьянтосы?
Стоит вся, как обычно: злющая! В старой длинной фуфайке, в шароварах цвета непонятного, через которые уже почти светятся ее колени. Босые ноги в глубоких калошах, а те калоши в навозе. Должно быть, у поросят чистила. Вся растрепанная, платок на затылок сбился, паутина старая к волосам прилипла. На крыльцо свое взошла, галошами шлепая, руки в бока наставила.
Митрич для порядка откашлялся и говорит:
— Ходили мы, значит, ходили… У вас — товар, у нас — купец!
— Чего-о-о-о?
Тут мы все впервые увидели, что оба глаза Лизаветы очень даже могут и в одну точку свестись. Так она двумя глазами на Горыныча, который посреди нас стоял, посмотрела — дырку чуть не прожгла.
— Вы чего? — переспрашивает строго Лизавета, а голос, голос у нее, не поверите, дрогнул.
— Да вот, — осмелел Митрич от такого Лизаветиного дрожания. — Нашему молодцу ищем красну девицу. Подсказали люди добрые, что дальше этого двора и ходить не надо. Он, болезный, сто тыщ верст отлетал, а ничего краше трубы на этом доме, где б присесть можно было, не нашел. Так пустишь ли в дом сватов?
— Так это вы меня сватать пришли? За Горыныча? — тихо спрашивает Лизавета, а мы на шажок попятились: знамо дело, если Лизавета голос приглушила, жди чернобыльского взрыва.
Митричу отступать некуда, набрал воздуха побольше и рубанул:
— Выходи, Лизавета, за нашего Горыныча замуж!
Лизавета глазищами (а они у нее большие, ерунда, что косые) хлоп-хлоп — и в сени дверь закрыла.
Стоим, как паром обданные.
— Кипяток из печи тащит, — думает вслух Митрич. — Это ж, зараза, сейчас плеснет, обварит всего… Митричиха меня вареного в дом не пустит.
— Или ухват побольше выбирает.
— Может, пойдем, а? Чего мы здесь будем стоять посреди двора, как пять тамбовских сирот? — спрашиваю я.
— Вот сейчас до нуля от десяти посчитаю, и пойдем, — говорит Горыныч.
— А почему от десяти, а не от пяти? — переступает с ноги на ногу Семен. — От десяти можем и не успеть…
— От десяти потому, как важно все очень. Тут, можно сказать, судьба всего вида Змеиного решается, а тебе — от пяти считай.
И тут дверь отворяется.
Если б Лизавета с большим чугунком кипятка на пороге появилась, мы бы ничуть не удивились. Да не было в руках у Лизаветы чугунка.
И Лизаветы не было.
В смысле, той Лизаветы, злой растрепы не было.
Стоит на пороге женщина.
Платье на ней ситцевое, белое в черный горошек, коленки высоко открывает (ах ты, Господи…). А под тем платьем томятся, лезут в вырез такие белые, упругие груди, такая меж ними ложбинка, что у меня слюноотделение приключилось. А ниже, а ниже то! Это ж кто видел, что у нашей Косой Лизаветы такая талия тонкая, а живот круглявый такой и ровненький? А эта… эти… бедра, вот! Бедра такие, что руки аж зазудели, вот подошел бы и обнял, прижался… Эх! А ноги! Матерь Божья, это ж как на станке кто их выточил! Загорели ровно, аж светятся, и кожа словно бархатная, так и поблескивает. И ноги те в лаковых черных туфлях на каблуках. Стоит Лизавета на этих каблуках так уверенно, как будто в них и родилась. Волосы причесаны, по плечам рассыпаны.
Улыбается смущенно Лизавета, порозовела вся. И ямочки у ней на щеках откуда-то взялись. Озорные такие.
И никакая она не косая, смотрит на нас своими большущими глазами, а в глазах тех блестит то ли слезинка, то ли лучики заходящего солнца.
В руках Лизаветы на вышитом ручнике круглый хлеб.