Сказать о том, что она есть в голове и осталось ее только написать, я не решился. Как ни был я тогда провинциален, я понимал, что нечасто авторы получают такие лестные письма из "Знамени".
Положив трубку, я понял, что дал слово принести рукопись.
Что ж, это судьба!
Стоял жаркий май 91-го года.
Вещица, о которой я брякнул, насчитывала ровно одну-единственную страницу. Я написал ее в Праге ночью в разгар бархатной революции 1989 года на улице Млада Гарде. В окно глядела круглая луна, меня мучили призраки сразу трех революций - Великой французской, русской и чешской.
Название уже имелось: "Голова Гоголя".
Абрис из трех виселиц ГоловаГоГоля, на которых висят три головы: гОловагОгОля.
Но сколько набросков никогда не становятся книгой!
Словом, если бы не письмо из "Знамени", я бы ни за что не вылез из трюма "Эрона" подышать морским ветерком на верхней палубе.
Я отложил работу над большим романом и принялся за маленький.
В сентябре работа была закончена, несколько нервничая, я принес повесть в "Знамя" (предварительно расспросив, как их найти). Я наконец увидел, кому принадлежит радостный голос, и начал с того, что скованно предупредил Е.С. о том, что вещь, наверное, непроходима. Уже само название может шокировать... Тогда я не понимал, что "Знамя" как раз печатает именно непроходимое. Я делал один ляп за другим.
А когда три месяца спустя снова раздался звонок Алены и она весело сообщила, что в отделе "Голова Гоголя" принята на ура, я упрямо заявил, что главный будет наверняка против публикации! А вот посмотрим, ответила она. Я находился в опасном заблуждении профана, что все решает имя и связи. Наконец меня пригласили на заседание редколлегии, что меня совершенно выбило из колеи. Зачем? Раку-отшельнику мерещились какие-то козни.
Жена Оля была мудрей: неужели автора станут приглашать на редколлегию, чтобы торжественно сообщить об отказе?
Резонно, подумал я.
Бог мой, как меня встретили! Умирать буду - не забуду. А какие лица, какой блистательный юмор, какое застолье ума. Пир! Кстати, меня никто и не хвалил. Это не принято. Забегая вперед, скажу: все похвалы, которые я слышал в редакции "Знамени", звучат абсолютно одинаково: "Увы, текст надо сокращать".
Особенно ценю дух остроумия, который царит в журнале благодаря главному редактору... Вот реплика Сергея Ивановича Чупринина по поводу моего эссе о "Пиковой даме": "Решайте, Анатолий Васильевич, кем вы все же хотите быть - Королевым или Бонди."
Но я опять забежал вперед.
Через три месяца я вычитывал верстку.
Это была моя первая публикация в столичном журнале.
С тех пор у меня с журналом установились самые замечательные отношения. За двумя исключениями журнал напечатал все, что я предлагал за эти десять лет: "Голова Гоголя", "Эрон", "Дама пик", "Орущий сфинкс", "Человек-язык" и т.д. Порой я (автор) и Чупринин (шеф) шаловливо подписываем пустой бланк договора. Мы абсолютно доверяем друг другу. За десять лет я ни одной вещи не опубликовал в других журналах, кроме октябрьского случая в "ДН" с романом "Змея в зеркале". Решения по поводу публикаций (или отказов) принимаются мгновенно. Я пока хожу в любимчиках. Порой меня вообще не ставят в известность о судьбе рукописи. Например, звоню домой по (нежурнальным) делам Александру Агееву, поговорили, стали уже прощаться, а он вдогонку: "Ах да! Забыл сказать, ваш роман "Человек-язык" принят".
Я только развел руками: мол, трудно позвонить?
Правда, и недели не прошло, как я принес рукопись, так что мне - ей-ей - грех обижаться. "Человек-язык" открыл 1-й номер 2000 года. Лестная честь. Кстати, я никогда не спрашиваю, в каком точно номере меня напечатают. Это моветон.
И еще. Журнал завален селевым потоком рукописей. Если я не ошибаюсь, в неделю отдел прозы получает как минимум по одному роману плюс три повести и с десяток рассказов. А "да" романистам журнал может сказать едва ли три-четыре раза в год. Как давно знает вся литературная Москва практически все, что печатают другие журналы, "Знамя" уже отвергло. "Знамя" - законодатель литературной моды. Как известно, мода делится на два потока: высшая - от кутюр и прет-а-порте - для всех.
"Знамя" - журнал от кутюр.
Для новичков скажу (чтобы они не были столь глупы как я десять лет назад): журнал находится в постоянном поиске интересной прозы, и нет ничего легче, чем напечатать в "Знамени" любую блестящую рукопись. Никакие связи здесь не срабатывают. Имя не выручает. Напечататься второй раз труднее, чем первый, а третий раз - намного труднее, чем во второй. Основа публикации одна - пылкое увлечение всех новым текстом. Каждый раз это последний душераздирающий любовный роман.
Михаил Кураев
Проработав почти тридцать лет на киностудии, я оказался так или иначе причастен к появлению на свет около полутора сотен кинофильмов.
История создания, вернее, появления на свет большинства фильмов намного интереснее самих этих кинокартин.
Иногда мне кажется, что история моих отношений с журналом "Знамя", с населявшими и населяющими его людьми, намного интереснее, чем все вышедшее под моим именем в этом журнале.
Журнал - в изначальном смысле дневник, поденная запись...
Эх, если бы в журнале велся журнал, если бы велась поденная запись, отражающая все, именно все перипетии, сопутствующие всем без исключения публикациям!
Для истории отечественной литературы, для истории нравов, для человекознания это был бы материал и документ неизмеримой ценности.
И в рассказе о том, как принимались, как отбирались, как печатались рукописи, с какой полнотой запечатлелось бы ускользающее в никуда время.
Представляю себе юбилейную ночь, в пустом кабинете главного редактора соберутся все, нет, не авторы, а именно публикации и заговорят...
"Ты как сюда попала?" - "А ты?"
Искалеченные цензурой, иссохшие в ожидании, до неузнаваемости улучшенные усердными редакторами (сам был усердным редактором, знаю!), сироты, явившиеся на свет после смерти родителя, бродяги, проныры, румяные наследники литературных генералов, потное потомство литературных прапорщиков...
- Эй ты, "Чехов с нами?"*, ты откуда взялся? Небось Лакшин, Владимир Яковлевич...
- Лакшину-то меня как раз и не показывали!
- Обожди, ты с какого года? С 90-го? Значит, при Лакшине.