Я, признаться, — изрядная хвастунья. И именно поэтому я чужими стихами хвастаю гораздо чаще, чем своими, и досаждаю иногда редакциям. Потому что скажи, чьи стихи тебе нравятся, и мы поймем, кто ты. Так однажды, когда Кублановский жил еще в эмиграции, я предложила «Знамени» его, присланные мне, стихи. Ура — напечатали! Так однажды мы с Липкиным порекомендовали журналу «Знамя» молодую поэтессу Эллу Крылову, которую высоко ценим. Напечатали! И теперь нет-нет я по телефону досаждаю заведующей поэзией Ольге Ермолаевой, — чего это они давно Крылову не печатают? А однажды я все ждала своей публикации, а ее все откладывали и откладывали. Честно говоря, я удивлялась по той ничтожной причине, по какой некоторые стихотворцы удивляются: почему отложили, разве мои стихи хуже тех, что и в этом номере напечатаны? Хуже — всегда можно найти, нет, выискивай то, что лучше! И однажды, в очередной раз заглянув в очередной номер журнала, я позабыла обиду и набрала телефон Ермолаевой: «Ольга Юрьевна! Какая радость! Я прочитала стихи незнакомой мне Светланы Кековой! Замечательные стихи! Куда мне! Сегодня я счастлива, что вы меня перенесли в неизвестно какой номер!».
Расхвасталась я сейчас не случайно, а чтобы подвести свою заметку про случившееся однажды в «Знамени» к тому смешному случаю, который произошел со мной в конце шестидесятых. Тогда редакция помещалась на Тверском бульваре и большое окно первого этажа отдела поэзии и критики выходило на улицу. В тот опять-таки солнечный июньский день окно было широко распахнуто, несмотря на шумный транспорт. Мои стихи уже печатать перестали и я пришла в редакцию сдать заказанные мне переводы с азербайджанского. В комнате стояло три стола, но кто за ними сидел в тот день, я позабыла, и вы поймете, почему. Запомнила только Вадима Кожинова, — и вы также поймете, почему. Несмотря на то, что атмосфера в «Знамени» была не теперешней, а холодновато-чиновной, я кому-то из сотрудников страстно доказывала, что Светлана Кузнецова — прекрасный поэт. При моем восклицании: «Ну, меня не печатать, естественно, но как же можно ее не печатать?» ко мне вдруг подбежал Кожинов и со словами: «Вы правы, и я вас сейчас вынесу отсюда на чистый воздух», — поднял меня на руки и вынес прямо в окно. Поставил на тротуар, горестно махнул рукой и ушел. Спустя годы я из критических высказываний Кожинова узнала, что во второй половине XX века он больше всех ценит Светлану Кузнецову.
Но и этим я похвастала не бескорыстно, вернее, не бескорыстно пишу свое «Однажды в „Знамени“». А вдруг да и пригласят меня на праздник? И хоть я никуда, признаться, в свои 72 года не выезжаю, ради юбилейной чашки знаменского кофе нарушу свое добровольное затворничество. А крепче кофе ничего не пью, так что со мной — не накладно. Но если быть честной до конца, не пью, но сильно закусываю. Так что никому ни в какое окно меня не вынести.
Андрей Немзер
«Доперестроечное» (то есть «добаклановское») «Знамя» не читал. Кажется, вообще ни разу. Хотя слышал, что и там живые вещи появляются. (Я в ту пору относился к «текущей словесности» примерно так же, как стало относиться к ней литераторское большинство в 90-х. То есть полагал ее фикцией. Чему «нечтение» способствовало.) Баклановское «Знамя» я, разумеется, читал (как все), ценил высоко (как почти все), но в 80-х ни строки там не напечатал. Почему? Ну, не был я тогда «критиком». Считал себя историком литературы, писал книгу о Жуковском, потом собирался писать о Гоголе (не написал), комментировал сочинения всяких девятнадцативечных писателей (благо, пускать меня стали не только в «Книгу», но и в прежде совершенно недоступную «Художественную литературу»). Главным делом же виделась редакторская работа в «Литературном обозрении» — «пробить» как можно больше качественных публикаций «из наследия» (прежде запретного) и историко-литературных статей. Если уж писать про современность, то в «свой» журнал.
Несмотря на это, весной 1990 года меня позвали работать в «Знамя». Заниматься тем же самым «наследием». Возглавлять специально для того созданный отдел, состоящий из одного меня. Быть членом редколлегии. (В «Литературном обозрении» меня — беспартийного с неблагозвучной фамилией ввели в редколлегию очень поздно, отделом я к тому времени года два заведовал.) Лестно. После долгих разговоров с Сергеем Чуприниным (тогда первым замом), сочинив какую-то «концепцию», я был представлен главному редактору и сказал роковое «да».