«Ни одна собака ничего не знает, – огорчился Другой. – Или никто ничего не хочет знать. А ведь могли бы и помочь, если бы хотели. Но нет!»
Однорукий упорно молчал.
«Ты о Бетси подумай! – сказал Другой. – По крайней мере, ей-то ты мог бы помочь!»
Однорукий задымил сильнее. Облака почти полностью скрыли его лицо.
«Облака затмили лик его, – с презрением продекламировал Другой. – Очень романтично. Осталось только закончить стихотворение».
Однорукий лишь взглянул на него и стал уменьшаться. Ноги его исчезли, корпус растворился. Грудь погрузилась в воду, а обрубок руки затонул с шипением. Шипение было единственным звуком вокруг. Голова поднялась над краем надувной лодки. Еще какое-то мгновение он видел, как тот плывет по воде. Затем мертвец исчез.
«Ты бредишь, – сказал себе Другой. – Вот до чего дошло. Ты умираешь и видишь всякие глупости. Ты видишь то, чего нет. Какая ерунда, мертвецы поднимаются на борт. Они вовсе в другом месте. Единственная реальность здесь – я». Но он был уже не в состоянии усмехнуться по этому поводу. Вот до чего дошло. Он все еще боялся того, что могло с ним случиться. Он точно чувствовал, что где-то в углу прячутся тени и ждут его.
Ночь была на исходе, и постепенно стало светать. Звезды утратили свое интенсивное желтое сияние и превратились в прозрачные точки, рассыпанные в странном порядке. Узкий серпик луны побледнел, и Южный Крест стоял наискосок и лишь вполовину над горизонтом. Над поверхностью воды плыли тонкие дымки испарений, тихо и бесконечно медленно двигаясь навстречу восходящему солнцу. Большой скат выпрыгнул высоко над водой рядом с лодкой, отчаянно забился, а потом снова с плеском шлепнулся широким боком и ушел в глубину. Было похоже на выстрел из пушки.
Другой лежал, не слыша ничего, и смотрел широко открытыми глазами в небо, окрашивающееся в дневные краски.
«Утренняя заря, утренняя заря», – напевал он.
Добрый старый Вильгельм Гауф, думал он. Что сказали бы на это Карлик Нос или маленькая Фатьма? Разве у тебя тоже не было однорукого друга? Его звали Цалевкос, если не ошибаюсь. Вот видишь, всегда где-нибудь есть люди, у которых чего-нибудь не хватает: то руки, то ноги, иногда головы, а иногда сердца. Холодное сердце.[35] Не думай об этом, дорогой мой, сказал он себе и все-таки заплакал.
Он плакал, но слез не было. А собственно, когда он плакал в последний раз? Ребенком, когда однажды ему надрали задницу? Конечно. А кроме этого? Как-то еще раз. Давно это было. Причина явно была серьезная, потому как в наши дни мужчины обычно по-настоящему не плачут, не так ли, дражайший?
Он оскалил зубы. Стало чертовски больно. Он лежал и смотрел в утреннее небо.
Верхний край солнца вынырнул из воды, и по небу разлился пошлый малиновый сироп.
«Хлебный пудинг с малиновым сиропом, – сказал Другой, – типичный цвет слез».
Он был печален.
День наступал, и Другой лежал и не мог больше двигаться. Разве он и вправду не может двигаться? Разве у него не оставалась еще одна сигарета в пачке? Последняя?
Медленно, по сантиметру, протянул он руку к пачке сигарет. Лицо его исказилось от напряжения. Сигарета несколько раз упала, пока он смог вставить ее в рот. Зажечь спичку стало для него новым неслыханным испытанием. Все делалось бесконечно долго и болезненно. Он знал, что делал каждое движение в последний раз.
«Солнце, – тихо сказал он и посмотрел на красный огненный шар. – Последнее солнце. Ну что ж…»
Наконец ему удалось закурить сигарету. Но горящая сигарета снова выпала изо рта и осталась лежать на его бедре.
Он наблюдал за ней и ждал, что будет дальше. Огонек прожег дыру в ткани брюк. Он не чувствовал боли в ноге. Огонь больше не причинял боли.
«Ну?» Он еще подождал.
«Нет так нет!» – сказал он, и ему снова пришлось сделать огромное усилие, чтобы ухватить сигарету и поднести ко рту. Он пощупал пальцами, в самом ли деле сигарета во рту, потому что губами он ничего не чувствовал. Он сжал челюсти, чтобы удержать сигарету, и только после этого убрал руку. Сигарета осталась зажатой в губах. Значит, лицо еще живое.
Он глубоко вдохнул дым. Тело охватило словно бы легкое опьянение. Солнце стало зеленым, а море высоко выгнулось волной.
«Доброе утро, милое солнце! Смотри-ка, мне устранили катаракту, и глаза открылись!» – сказал он солнцу и взглянул прямо на его яркий свет.
Прошло много времени.
Сигарета скоро погасла и по-прежнему висела в углу рта. Он снова закрыл глаза и мечтал потихоньку. В теле его была удивительная тишина. Он лежал на постели из ваты. Сознание его уже не воспринимало быстро усиливающийся солнечный жар.
Он мечтал про себя. Мысли его медленно и очень неторопливо передвигались от одного образа к другому и останавливались, если воспоминание было особенно прекрасным, однако в то же время он твердо знал, где он и что с ним и что жизнь его неуклонно идет к концу. Разные вещи происходят странным образом параллельно, размышлял он. И тем не менее у него было свое маленькое развлечение и хитрое удовлетворение от того, что он вот так видел себя, параллельно, лежащего рядом с собой.
«Пора подводить итоги, – сказал он. – Не могу же я запереть лавочку, не закрыв счета. Надеюсь, ликвидационный баланс не будет отрицательным!» – сказал он, и окурок шевельнулся в углу рта.
«А какая у меня дебиторская задолженность?» – размышлял он.
«Никакой», – сказал он после напряженного размышления.
Это было хорошо. Очень нерадостно требовать чего-то от людей, которые и без того обделены.
– Кому должен я? – спросил он вслух.
Рот, глотка и гортань вспыхнули болью, когда он попытался говорить вслух. Тогда лучше не надо, подумал он, можно и так разговаривать. Главное, я себя слышу, а тот, кого это касается, понимает меня. Значит, еще раз: кому я что должен? Что ж, я так и думал. Этот список длинный. Придут много людей и захотят что-то получить. Ну, прекрасно, можно им дать это. Но вот другие, которые не придут и не захотят получить и которым я все равно что-то должен, вот они гораздо неприятнее. И, к сожалению, их очень много.
«Очень много, – сказал он. – И немного обременительно для совести».
И я должен им, разумеется, как раз то, чего у меня нет, продолжал он. Деньгами тут не поможешь. А чем иначе он мог или должен был заплатить? Это он знал точно. Не напрасно мерзли с тех пор его руки.
«Какие пассивы у нас еще остаются?» – спросил он и снова открыл глаза. Он вгляделся в раскаленный шар полуденного солнца.
«Никаких», – сказало Солнце.
Он почти ослеп от света и от ответа.
«Какие активы у тебя еще есть?» – спросило Солнце.
«Никаких», – сказал Другой и снова закрыл глаза. В голове у него все плясало и снова начинало путаться.
«Но ведь существует субстанция!» – сказала Мария.
«Но автомобиля нет», – сказала Бетси.
«Главное, что есть обе руки!» – сказал Однорукий.
«Пожалуйста, продолжайте беседовать! – сказал Другой. – Я вам буду подсказывать, пока вы играете в свой интеллигентский скат».
«Нужно просто любить людей. Тогда все сносно», – сказала Бетси, волосы у нее поседели, и ей было сто лет.
«Пусть лучше люди меня любят», – сказала Ла-Грасьёз, и лицо у нее было осунувшееся.
«Я умер, – сказал Однорукий. – Вот и весь итог, любишь или не любишь. Взгляните-ка на меня! Ну?»
«Вы только не ссорьтесь», – сказал Другой, и ему хотелось засмеяться.
Мария небрежно махнула рукой. «Дайте ему спокойно умереть», – сказала она.
«Мужчина не имеет права умереть, не побывав у нас», – важно произнесла Бетси и стала еще старее.
«От меня все они всегда быстро уходят!» – воскликнула Ла-Грасьёз и не могла этого понять.
«Взгляни-ка на этих женщин!» – Однорукий подмигнул Другому.
Другой наконец сумел рассмеяться. И смех резанул ему по груди, он застонал, но рядом, конечно, никого не оказалось.
35
«Холодное сердце» (1828) – новелла немецкого писателя-романтика Вильгельма Гауфа (1802–1827).