— Черт! Вот вам и ниточка!
На огромном валуне, картинно раскинувшись, полулежала красивая блондинка в бикини.
— Неужели Литвинова?
— Думаю, да, — кивнул Иван. — Остальные просто не подходят по возрасту. А с Малаховым они ровесники. Смотрите.
Он перевернул фотографию и показал полустертую карандашную надпись: «1992, Лосево, п/л «Фа…».
— Великовозрастные пионеры. Шестнадцать лет, первый отряд. Сам когда-то ездил. Не лагерь был, а бардак, честное слово. Я не поленился, узнал, в Лосеве тогда был пионерлагерь «Факел», принадлежал обувщикам. Мамаша Литвиновой работала в конструкторском бюро обувных машин, а Малахов мог путевочку получить через роно, как сирота.
— Он что, детдомовский? — удивился Калистратов.
— Да нет, отца и не было никогда, в метрике прочерк, а мать по пьянке утонула. Жил у какого-то родственника.
— А ведь уверял, что Литвинову не знает!
— Ну, тут два варианта. Или врет, или просто не помнит. Я вот почти никого из своего отряда не помню. Ни по имени, ни в лицо. Все-таки девять лет прошло. Андрей Ильич, я вот что подумал, — нахмурившись, Иван покусывал карандаш. — Если бы найти кого-то из этих детишек и если бы кто-нибудь вспомнил, не было ли у них романа… Может, тогда-то все эти подпольные шашни и начались?
— Во как глазки заблестели и ручки задрожали! — усмехнулся Калистратов. — Вы, Иван, понимаете, какую адову работу на себя повесить хотите? Шансов минимум. И где гарантия, что это не элементарное совпадение?
— Но если бы получилось, от этого уже можно было бы плясать! И хорошо плясать.
— Знаете что? — следователь покачал головой. — Не хочу гасить ваш порыв, но давайте-ка вспомним про Валевского. Что-то мы про него совсем забыли.
— Да он два с лишним месяца в больнице провалялся. Сначала аппендицит, потом перитонит, еле вытащили. Я хотел с ним на днях увидеться, насчет сентября прошлого года. А по Малахову послали запрос?
— Послал. Придумает какую-нибудь сказочку, а нам проверяй. Да, так вот про Валевского. Он на днях выходит на работу. Давайте-ка ему для очистки совести покажем подставу.
Тяжело вздохнув, Иван отправился звонить Марку Абрамовичу и Ире Зориной.
Все вернулось. Сначала — легкое беспокойство, непонятная тревога. Такое, наверно, испытывают животные перед землетрясением. Но я-то знаю, в чем дело. Это Она. Я чувствую Ее присутствие — всегда и везде. Она следит за мной. Питается моим страхом и становится все сильнее. А мои силы на исходе.
Обратиться к психиатру? Но где взять такие деньги, чтобы можно было найти частного врача, который пойдет на преступление, скрыв совершенное мною. А иначе? Заведение для психически больных преступников на всю оставшуюся жизнь, решетки на окнах, хитроумные запоры, аминазин и что там еще должны колоть — якобы для лечения, а на самом деле для профилактики буйства. И медленное, но неизбежное превращение в растение. Ни проблеска разума, только темнота. Может, именно та, где живет Лада. Нет, лучше смерть!
Рано или поздно мы все входим в эти ворота. И кто может сказать, рано это происходит или поздно? Если я умру сейчас, не будет ли это слишком поздно? Исчезни я года три назад — и все эти девушки остались бы в живых. Только было бы это справедливым? По отношению ко мне, к Маше, ко всем, кому они сделали больно. Жизнь дает бог — ему и вершить суд. Но не творит ли он правосудие руками человека?
А может, я только придумываю это, чтобы оправдать свои преступления? Мне страшно жить. Но я не хочу умирать. Я цепляюсь за существование в этом мире, как любое другое живое существо, — судорожно, бездумно.
Разогретый солнцем изумрудный мох пахнет так удивительно! В нем любят селиться лисички — целая семья крохотных солнечных грибков. Завтра, наверно, будет дождь: чешуйки сосновых шишек плотно закрыты. Вереск сплелся в объятии с багульником — целое море дурманящих ароматов. От них кружится голова и хочется спать. Лечь прямо на длинные шелковинки травы, раскинуть руки, закрыть глаза и раствориться в шуме ветра, шелесте листвы, плаче кукушки…
Когда-то мы ездили в лес втроем — мама, отчим и я. Много лет прошло с тех пор. Тогда лес был приветливым, радостным. А сейчас за каждым деревом мне мерещатся тени. Ветер шумит недобро, будто хочет предупредить о чем-то. Хруст сучка под ногой — как удар хлыстом по натянутым нервам. Среди густой травы спрятался ручеек, петляет между деревьями, ныряет под поваленные стволы и коряги — и вдруг разливается в крохотное озерцо, из которого бежит дальше в лесные дебри. Посередине — островок, такой крохотный, что человек едва смог бы на нем стоять. Вместо человека — чахлая осинка шелестит своими жестяными листьями. Вода черная, дна не видно — внизу торф. Никто не знает, что таит эта глубина, что скрыто на дне тихого омута…